Ермаков усмехнулся.
– Ладно, валяйте, это даже забавно. А как же вы будете меня гипнотизировать?
Деметриос встал. Он не хотел признаться, но обвинения Оксаны Жуковской задели его больнее, чем он мог себе представить. Кажется, с ее мужем, этим психом, он крупно ошибся, не учел чего-то самого главного. Статус-кво должен быть восстановлен – пусть и не в случае с Жуковским, а с Ермаковым. Гипноз мог дать быстрый результат, хотя в собственных способностях гипнотизера Деметриос и не был очень уверен. Но досада, обида, уязвленное самолюбие подстегивали к профессиональному реваншу.
– Сложного ничего нет. – Деметриос достал из ящика небольшой предмет: круглую серебряную пластинку на цепочке. И одновременно включил спрятанный в ящике диктофон. Сеанс должен быть записан на пленку, таково правило. – Сядьте, расслабьтесь. Смотрите вот сюда.
Ермаков с интересом глянул на пластинку. В руках Деметриоса она медленно вращалась, сияя.
Мерцающий диск…
Прошло восемь минут. Взгляд Ермакова по-прежнему был устремлен на то, что вращалось, кружилось, сияло, сияло…
– Женя, вы слышите меня?
– Да, – голос Ермакова был спокоен и тих.
– Где вы сейчас?
– Здесь.
– Вы водите машину?
– Да.
– Вы разбираетесь в палеонтологии?
– Нет.
– Сколько будет семью семь?
– Сорок… сорок девять.
– Как часто вы спите с женой?
– Всегда, когда она меня хочет.
– Есть место, где вам было хорошо, где вы чувствовали себя спокойно и защищенно?
– Есть.
– Опишите его.
Внезапно Деметриос почувствовал легкое сопротивление. Его как будто не хотели пускать туда. Куда – он не знал. Он преодолел сопротивление, приблизился. Сеанс гипноза в его понимании был подобен физическому контакту с пациентом, акту соединения. Деметриос сидел напротив Ермакова, он не касался его и пальцем. В руке его продолжало вращаться маленькое серебряное солнце, но в нем уже не было надобности. Внезапно он ощутил жар, прилив крови – сопротивление нарастало, и он должен был его преодолеть. Профиль Ермакова был виден ему на фоне кресла. Не касаясь физически, Деметриос прикоснулся к нему мысленно: вот так – ладонь на лоб, по щеке, ощущая каждую складку… какая у него кожа… уголки губ, подбородок… висок с бьющейся тонкой жилкой…
– Опишите. Я хочу быть там с вами.
– Я давно там не был. Окна… большие окна на реку… Зал… зеленые стены, мраморный пол, колонны, скамьи черной кожи – можно сидеть, смотреть на реку… ждать…
– Чего ждать?
– Вызова.
Деметриос ощутил какой-то внутренний толчок. И потом все как-то разгладилось, и не было уже той упругой встречной волны. Он преодолел его, сломал, подчинил. И теперь можно было приступать к главному. Он помнил, где и при каких обстоятельствах встретился с Ермаковым. Тот музейный зал, заполненный римскими статуями, голый император в виде бога Марса, бронзовые павлины, мраморный Антиной – любовник, утонувший или утопленный в Ниле… Ермаков упомянул зеленые стены, мраморный пол, колонны – чем не римский дизайн…
– А теперь опишите мне место, которое не хотите, боитесь вспоминать.
– Берег реки, – голос Ермакова звучал глухо.
– Вы были в Египте? Ездили туда? – спросил Деметриос. Ему казалось: он на правильном пути. Странный припадок произошел с Ермаковым тогда, когда там, на выставке, экскурсовод начала повествовать о том, как императорский гей Антиной был утоплен в Ниле.
– Я ездил в Египет.
– Вы тонули?
– Нет.
– Вас пытались утопить?
– Да.
– Вас хотели убить?
– Да.
– В Египте, на Ниле?
– Нет. Маленькая речка, совсем маленькая речка, наш лагерь был на берегу.
– Какой лагерь?
– Детский. Мать меня отправила на лето. У нее появился мужчина, и я мешал им… я мешал… Я был там один, совсем один, и некому было меня защитить.
– Сколько вам было лет тогда? – спросил Деметриос обескураженно: неужели и эта его «теория», как и теория «барабанщика», лопнула как мыльный пузырь?
– Двенадцать. Я был один там. А их было четверо, все старшие. Они всегда ходили вместе, группой. Они встретили меня после отбоя на берегу. Я не знал тогда, ничего еще не знал, я не был слабым, но их было четверо. Если бы они только избили меня…
– Что они сделали?
– Сшибли меня с ног, поставили на колени. Двое держали меня, а один… он расстегнул свой ремень, спустил брюки и… Я не хотел, я бился с ними, дрался. Они схватили меня, потащили в воду и начали топить, вытаскивали из воды за волосы и снова топили, пока я не сдался им. Пока не сдался… Они делали это со мной по очереди… Сопели, ржали, а я давился, не мог даже выплюнуть… А на следующий день они подкараулили меня в душе и опять… Включали горячую воду в кране, кипяток, и держали меня, пока я не… Там, в душевой, они изнасиловали меня, и я… я об этом никому не сказал. Мать приезжала повидаться на выходные, я и ей не сказал… не признался.
– Почему?
Ермаков молчал, взгляд его был пуст.
– Почему?
– Я не знаю… мне это понравилось… не сразу, потом, это же было еще много раз, продолжалось. И я уже не сопротивлялся, и они не грозили, что утопят меня. А затем у меня болела задница и спина болела, а врач лагеря решил, что я застудил почки, перекупался, и меня отправили домой… Потом я часто думал об этом… было стыдно, но я хотел… Было стыдно, страшно, но я хотел…
– Хотите до сих пор?
– Я мужчина.
– Вы красивый мужчина. Вы знаете, что вы очень привлекательны?
– Я лучше умру.
Деметриос встал, подошел к нему. Он мог торжествовать: сеанс гипноза удался. Но вместо торжества были лишь жалость и сострадание. А тот прежний жгучий профессиональный интерес пропал.
– Это было и прошло, – сказал он. – Прошло. Вы слышите?
– Это было со мной.
– Это было со многими до вас. И это прошло, – повторил Деметриос. – Кончилось. И в этом нет никакого позора. Вы сейчас проснетесь.
– Да.
– Вы проснетесь на счет «тринадцать». Я начинаю считать: раз… два…
Когда он произнес «тринадцать», Ермаков глубоко вздохнул. Пошевелился.
– Ну вот и все. Запомните, в этом нет никакого позора, – повторил Деметриос.
