вправят мозги. Что получится, если каждый начнет рассуждать: того не хочу, этого не желаю — и совать свое мнение, где его не спрашивают? Работать надо, а не рассуждать. Распустили людей, панькаются с ними, а важнейшее мероприятие срывают…
Окажись лесничий на месте, ему попало бы по первое число, но лесничего не было, поэтому досталось ни сном ни духом не виноватому шоферу Лёне и Марье Ивановне (в семье Степана Степановича говорили друг другу «ты», но называли по имени-отчеству). Так бывало всегда. Степан Степанович жил своей работой, можно сказать, горел на работе. Каждую недоделку или срыв он так близко принимал к сердцу, что выходил из себя, и тогда, случалось, влетало не только виноватому, но и правому, если подвертывался под горячую руку. В Лесхоззаге все знали, что Степан Степанович горяч, но все так же знали, что это оттого, что в работе он не терпит никакого разгильдяйства, очень расстраивается и переживает каждый такой случай. Расстроенному Степану Степановичу уже все было не то и не так: и солнце чересчур жаркое, а вода чересчур прохладная, Марья Ивановна слишком расплывшаяся, а луговая трава кололась, как стерня, даже через вигоневое одеяло, комаров чертова пропасть, а шофер Леня уселся в стороне и демонстративно вырезывает палку, обиду свою показывает…
Поэтому, когда из-за кустов появился какой-то мальчишка, Степан Степанович встретил его не слишком ласково.
— Тебе чего тут?
— Сейчас скажу, — ответил Антон, деловито достал блокнот и записал номер машины. — Подберите после себя мусор. Здесь люди бывают.
— Это какие еще люди? Ты, что ли?
— И я, и другие тоже.
— Вот и подберете сами.
— Мы вас всерьез предупреждаем. А то нехорошо вам будет.
— Что? — Степан Степанович приподнялся. — А ну пошел отсюда!
— Вы на меня не кричите, — сказал Антон. — Мы охраняем лес. И я предупреждаю: после себя никакого хлама не оставлять. А то мы сделаем так, что вы сюда больше не приедете.
Степан Степанович встал:
— Ты это кому говоришь? Да я тебе сейчас…
У Антона пересохло во рту, он отступил, но только на один шаг. Он вовсе не хотел скандала и, конечно, не хотел, чтобы его побили, но понимал, что отступать нельзя, иначе все пойдет насмарку. А кроме того, за кустом стоит Юка, она все видит и слышит, увидит и услышит, как он сдрейфил, отступил.
— Вы мне не грозите, я вас не боюсь. А полезете драться — пожалеете…
— Вот я тебе покажу…
Степан Степанович сжал кулаки и шагнул вперед. Антон коротко, резко свистнул. Напролом через куст к нему бросился Бой. Он взглянул на Антона и уставился на голого незнакомого человека, шерсть на его загривке начала подниматься.
— Лучше не подходите! — побелевшими губами сказал Антон.
Он совершал непоправимое, ужасался этому и не мог сделать иначе. Он хорошо помнил запрет дяди Феди — ни в коем случае не давать команду «фасе!», но знал, что, если брюхтей полезет драться, он эту команду даст, а что произойдет тогда — об этом даже страшно было подумать…
— Ты… ты…
Больше Степан Степанович не мог произнести ни слова, Но и этого было достаточно: верхняя губа Боя поднялась, обнажая вершковые клыки, Степан Степанович задыхался от ярости, кулаки его тряслись, но он не двигался. Он вдруг понял, что ничего не может сделать. Будь он у себя в кабинете, за столом, где кнопка звонка к секретарше, телефон, он бы закричал, позвонил куда следует, и все немедленно было бы сделано… Но не было ни кабинета, ни секретарши, ни телефона. У него не было никаких атрибутов власти, никаких средств ее проявить и никаких возможностей показать, что он этой властью обладает. Он был один. И он был голый. На нем не было ничего, кроме трусов, и Степан Степанович впервые понял, какой у него большой, мягкий и совершенно беззащитный живот. А напротив стоял какой-то сопливый мальчишка, он не знал, кто такой Степан Степанович, поэтому нисколько не боялся его, и Степан Степанович не мог мальчишку вздуть, потому что рядом с ним гнусный черный зверь скалил вершковые клыки. Зверю наплевать на должность Степана Степановича, его авторитет, он в любую секунду может броситься и впиться своими клыками в горло, ляжки Степана Степановича, его жирную грудь или в живот. Степан Степанович с ужасом понял, что это не только нестерпимо само по себе, он не только беспомощен и беззащитен, он смешон и — что самое скверное — за спиной стоят свидетели его неслыханного и смешного унижения — Марья Ивановна и шофер. Жена будет молчать, но шофер… У шоферни языки как на подбор. Кого хочешь просмеют. Этот — тихоня, но все они хороши. Уж он прославит, раззвонит…
Сколько он стоял так: час, три, бесконечные солнечные сутки? Или всего три секунды? Время исчезло, остались только злобно оскаленные клыки, и Степан Степанович не мог отвести от них взгляда, даже обернуться, позвать на помощь.
По ушам хлестнул пронзительный визг, хлопнула дверца машины. Уже из этого надежного укрытия Марья Ивановна закричала шоферу:
— Леня! Что ж ты стоишь и смотришь?!
Шофер положил нож в карман, перехватил палку поудобнее и направился выручать своего начальника, но не слишком поспешно — размеры и собаки и клыков он оценил издали. Таких он никогда не видел, но знал — даже одна овчарка, играючи, справится и с тремя мужиками, если у них нет огнестрельного оружия. А у него была только легкая палка, вроде тросточки…
— Кыш! — сказал он. — Пшла, ну!
— Бросьте палку! — крикнул Антон.
Он опоздал. Бой взметнулся в прыжке, схватил палку возле самой руки шофера и, едва не опрокинув его, вырвал.
— Бой, ко мне! — отчаянно закричал Антон, ужасаясь того, что разразится дальше.
Бой вернулся к нему, бросил палку и снова оскалил клыки на чужих. Побледневший шофер улыбнулся кривой, пристыженной улыбкой.
— Ну ее к богу в рай! — сказал он. — Такая зверюга из кого хочешь душу вырвет. Что я, нанимался с собаками воевать? Мое дело машину водить…
Степан Степанович разъяренно посмотрел на него, сделал три попятных шажка, потом повернулся и, поглядывая через плечо, поспешил к своей одежде.
— Слышь, парень, уведи свою собаку, — сказал шофер. — Что ты, в самом деле, на людей такого черта натравливаешь?
— Я не натравливаю, — сказал Антон. — Не трогайте меня, он вас не тронет.
— Да кто тебя трогает?
— А чего этот брюхтей драться полез…
— Чш-ш… — сказал шофер, понижая голос. — Да ты знаешь, кто это такой?
— А мне наплевать, кто он там такой, — громко и уверенно сказал Антон. Победа была полной, теперь он не боялся никого и ничего. — Мне нужно, чтобы хлама после себя не оставляли…
Шофер оглянулся на пиршественную скатерть:
— Ну соберем, большое дело, подумаешь…
— Вот я и подожду, посмотрю, как вы соберете.
Степан Степанович кончил одеваться и сел на свое место рядом с водительским. Марья Ивановна «ни за что на свете» не хотела выйти из машины. Леня свернул в узел все оставшееся на скатерти, подал ей. Потом он сгреб бумаги и пустые консервные банки, запихал себе под сиденье, сел и завел мотор. Сунув кулаки в карманы, Антон вприщурку наблюдал.
«Козел» тронулся, но, поравнявшись с Антоном, по знаку Степана Степановича остановился. Степан Степанович был одет, и, хотя находился не в кабинете, а всего-навсего на переднем сиденье «козла», он уже не боялся. Вместе с этим сиденьем и штанами к нему вернулась уверенность в себе и непреклонная вера в то, что, как скажет он, Степан Степанович, так и будет.
— Ты чей? Откуда? — слегка приоткрыв дверцу, резко и властно спросил он. — Из села? Лесничества?
