где они проезжают, за время этой вспышки света он не мог. И резкий гудок, и свет, и промелькнувшая мимо станция послужили причиной того, что разговор принял несколько иное направление.
— Да, мы живем в трудное время. Люди, независимо от веры своей, от убеждений, повсюду должны сплачиваться и помогать друг другу. К сожалению, очень часто бывает наоборот.
Алибала сразу вспомнил новый дом и новых соседей. Помогут ли такие друг другу в трудный час?
— Вы моложе меня, Мовсум-муаллим, — сказал он, — вы не видели ужасов войны, дай бог, чтобы не увидели их никогда. Но в те жестокие дни люди были более внимательны друг к другу, чуткости было больше…
Алибала рассказал о том, как он встретил на станции Хачмас своего фронтового друга — сейчас он спит в этом вагоне. Рассказал, как был тяжело ранен и как один фронтовой товарищ дал ему свою кровь. Не утаил, что до сих пор был глубоко убежден: кровь дал ему Дадаш. Но вот теперь сам Дадаш говорит, что это доброе дело сделал не он, а другой.
— Это могло быть… Любой дал бы… Но мне все еще не верится, что это был другой, думаю, что это сделал он, что в моих жилах течет кровь Дадаша…
Приступ сердечной боли у Мовсум-муаллима, видимо, прошел, лицо посветлело, а ведь час назад, когда попросил воды, чтобы запить лекарство, он дышал тяжело, судорожно, согнулся как старик… За этот час, пока они беседовали, Алибала пришел к убеждению, что его собеседник — простой и душевный человек.
— Ваш фронтовой товарищ — благородный человек, уважаемый Алибала. Все люди разные, порой бывает, что даже близнецы не похожи друг на друга характерами, хотя внешне похожи как две капли воды. Верно сказано: сколько людей на свете, столько и характеров. Есть такие, которые когда-то кому-то сделали малюсенькое одолжение и вот этим добром с маковое зернышко всю жизнь кичатся и всю жизнь напоминают об этом. А есть такие, которые в трудную минуту делают большое доброе дело, а потом, чтобы человек, которому они помогли, не чувствовал себя обязанным, или преуменьшают значение сделанного, или приписывают его другим, или, во всяком случае, не считают, что сделали бог весть что. Таких людей надо ценить.
Дверь служебного купе открылась. Протирая глаза, вышел Садых, поздоровался с Мовсум-муаллимом и, выразительно глянув на свои часы, сказал Алибале:
— Время знаешь сколько? Что ж ты не разбудишь меня?
— Не стал будить. Да и спать не хочется. Мы тут с товарищем поговорили о том о сем, и время пролетело незаметно.
— Но поспать вам надо, дядюшка Алибала, — сказал Мовсум. — Спокойной ночи.
Мовсум-муаллим, извинившись, ушел в свое купе. Садых умылся, надел свой китель и, застегиваясь, сказал:
— Теперь могу сидеть до утра. А ты иди поспи, Али бала-даи.
Алибала не спешил уходить. Он был бодр, как будто только что заступил на вахту.
— Ну ладно… Я не стал бы тебя будить, но раз ты сам встал, пойду посплю немножко. Я тебя прошу раз будить меня пораньше, надо поговорить с начальникем поезда, чтобы дал телеграмму в Минводы и забронировал место, которое должно освободиться. Я сойду там и возьму билет.
— Да на что билет? Кто знает, что у нас в вагоне лишний пассажир? Контролеры тебе верят. Так что доедет твой друг с нами в одном купе. За милую душу все равно у нас по ночам одно место пустует. Вот и пусть спит. А то пойдешь просить, а вдруг билет на это место уже продан? Начальник у нас человек упрямый скажет: везете безбилетника, да еще потребует ссадить товарища на полдороге…
Алибала призадумался. Садых был прав. Начальник поезда — человек несговорчивый, положиться на него нельзя, если дело с билетом не уладится, поднимет бузу.
— Но, Садых, ты уже столько лет работаешь со мной вместе, характер мой знаешь. Одолжаться не люблю, но и провинившимся быть не желаю. Среди ревизоров знаешь какие попадаются! Иной разыграет из себя такого, что не рад будешь… Ничего не докажешь, добрым слово не проймешь, составит акт о безбилетном пассажире. Чего доброго, осрамимся. А пока лиса докажет, что она лиса, с нее шкуру сдерут. Не хочу, чтобы дело приняло такой оборот. Раз есть возможность, надо сделать все по закону, чтобы потом ни перед кем не унижаться.
Садых не одобрял чрезмерной щепетильности Алл балы.
— Тебе виднее, Алибала-даи. Но я бы на твоем месте вообще не стал говорить никому. Ты что, преступление совершаешь? Так случилось, что человек не мог купить билет, а в Москву до зарезу надо… К тому же оказался фронтовик, друг… В крайнем случае купим ему билет без места — государство внакладе не останется. Иные, знаешь, весь мир слопать готовы и запить кружкой воды… и ничего на свете не боятся. А это что рядом с их делами? Но давай на минутку допустим, что ревизор составит акт, что мы везли безбилетного пассажира. Вернемся в Баку, вызовет нас начальник пассажирского резерва… Возможно, не только упрекать будет, но и грозить увольнением. Но, во всяком случае, спросит, почему так поступили. Тогда ты помалкивай, а я расскажу, в чем дело. Неужели во всем отделении дороги не найдется человека, который нас поймет? Ты участник войны. Пассажир участник войны. Это тебе не первые послевоенные годы, сейчас вашему брату оказывают уважение, относятся с пониманием. Так что будь посмелее и иди спать.
Алибала молча выслушал Садыха и коротко сказал:
— Так договорились: разбуди, и пораньше.
IV
Поздним вечером поезд прибыл на залитую огнями станцию Минеральные Воды.
Алибала немедленно пошел, почти побежал, на вокзал. Минут через пять он перебрался через тамбур состава, стоявшего на втором пути. Шел он не спеша, с разочарованным видом, и Садых решил, что он возвращается несолоно хлебавши.
— Ну, видишь, Алибала-даи, раз я без усов и без бороды,[1] ты меня не послушал, — торжествующе начал он. — Я знал, что посылать телеграмму — дело пустое. Только зря сходил на поклон к начальнику, и теперь он обо всем знает. А так провезли-бы Дадаша шито-крыто, никто ничего и не узнал бы.
Алибала поднялся в тамбур, вошел в купе и вместо ответа вытащил из нагрудного кармана сложенный вдвое билет.
— Достал? — изумился Садых. — А тогда почему шел как в воду опущенный? Смотрю, идет такой скучный…
— Просто я устал со вчерашнего дня, беспокоился, что вдруг не достану билет, да и боялся просить. Но повезло. Едва только сказал, что я с поезда Баку — Москва, за билетом, как кассирша протянула мне готовый билет. Ну, а где Дадаш?
— В нарды играет с кем-то. Пойти позвать?
— Не надо, пусть играет, — сказал Алибала. Он был весьма доволен собой. Верно говорят, что жить надо своим умом. Как будто и разумно рассудил Садых, а не дай он телеграмму в Минводы, вез бы Дадаша в своем купе без билета до самой Москвы и за это время извелся бы от волнения. «Теперь я, слава богу, спокоен, и никто мне не указ…»
Садых стоял, прислонившись к косяку дверей, смотрел на старшего товарища, на его утомленное лицо и думал о том, какой странный это человек. Без билета едет Дадаш, и ему хоть бы что, а Алибала чего только не пережил за это время! Ну по крайней мере теперь он немного успокоился, может, отдохнуть приляжет.
Да, беспокойный человек Алибала. Стоит ему взяться за какое-нибудь дело или что-то кому-то пообещать, он не угомонится, пока не сделает задуманное и не выполнит обещанное. Из кожи вон лезет, а делает. Да и просить его иной раз не приходится, если он может кому-то помочь, дважды об этом заикаться не стоит — сам сделает. Людям от такой отзывчивости и обязательности, конечно, польза, а какая польза ему? Ни с того ни с сего человек лишает себя покоя, мечется по чужим делам, забывая о своих. Но в какое
