оживление и желание быть интересной сквозило в больших ясных глазах, полных блеска и удовольствия.
— Вот и подадут сейчас, — мягко улыбнулась она, присаживаясь к столу. — Потерпите немножко… Ну, как вам нравится наше место?
— Я в восторге, — сказал Петунников, садясь на другой стул и не зная, что делать со своими огромными пыльными сапогами. — Особенно, сад… Говорят, нынче редко можно встретить хороший сад у помещиков… Все заброшено, запущено… Впрочем, сразу видно, что вы любите цветы и художница в этом отношении…
— Ах! — засмеялась она, краснея от удовольствия. Телеграфист был, по-видимому, воспитанный человек, говорил свободно и непринужденно, что ей очень нравилось. — Тут что… Так себе… одни тюльпаны да розы… Да, нынче многие разорились, поуезжали… Все беспорядки, пожары… Наш уезд, впрочем, спокойный… Мужики здесь зажиточные, так что… спокойно.
Петунников промолчал, ограничившись короткой улыбкой. В тоне и голосе собеседницы, когда она заговорила о мужиках, ему послышалось обычное легкомысленное и глухое непонимание творящегося вокруг.
— А так… скучно здесь, — продолжала Елена, кокетливо морща свой гладкий розовый лоб. — Так как-то все идет… через пень колоду… Сидишь и думаешь иной раз: скоро ли день кончится? Я ведь сегодня страшно обрадовалась, что вы мне попались, — расхохоталась она, поправляя прическу и вспоминая натянутое, неловкое выражение лица Петунникова в первый момент встречи. — А попались, так я уж вас не выпущу так скоро… Вот и напугала вас… Все-таки хоть новый человек… А то, право, иной раз так даже думаешь: хоть бы мужики погром устроили… Такие лентяи! Все же хоть спасаться бы пришлось или хоть струсить порядком… Хоть бы ригу подожгли!..
Петунников сидел, слушал, и казалось ему, что журчит маленький, беззаботный ручеек. Журчит себе и журчит…
— Так что же! — встряхнулся он, стараясь побороть слабость и оцепенение. — Погром, если хотите, можно устроить, и даже скоро. Стоит вам захотеть.
Он сказал это без улыбки, с серьезным лицом, и Елена сперва рассмеялась, а потом вздохнула, думая уже о другом:
— Я не робкая. Устраивайте себе… А я возьму ружье и буду стрелять… У нас есть, у Гриши. Гриша — это мой муж, — сообщила она, прищуриваясь и закусывая нижнюю губу. — Что же это она возится там? Глафира!
Вошла белобрысая, здоровая женщина в затрапезном ситцевом платье и стала медленно накрывать стол, искоса бросая на Петунникова тупо-любопытные взгляды. Он, в свою очередь, внимательно посмотрел на Елену. Но хозяйка занялась возней около буфета, доставая оттуда соусники, закуски и, по-видимому, совсем не заботясь о том, что и как подумает прислуга о незнакомом загорелом человеке. Это понравилось Петунникову. Видно было, что хозяйка ветреная, своевольная женщина, и в то же время что-то неуловимое сближало ее в глазах революционера с женщинами его круга. Это был, конечно, психологический обман, но простота ее движений и жестов, соединенная с непринужденностью обращения, казалась бы вполне естественной среди его товарищей.
За завтраком Петунников ел много и основательно, всячески следя за собой и удерживая челюсти от жадных, торопливых движений. Все казалось ему необычайно вкусным, даже манная каша на молоке, к которой он раньше всегда чувствовал большое предубеждение. Занятый насыщением, он говорил мало, изредка роняя «да» или «нет», а Елена охотно и с большим оживлением рассказывала о разных пустяках, ежеминутно перескакивая с предмета на предмет. Иногда казалось ему, что она жалуется на что-то, но лишь только он начинал схватывать нить ее мысли, она вдруг, без всякой связи с предыдущим, принималась рассказывать о каком-нибудь Петре, который третьего дня напился и попал в кадку с водой. Лицо ее смеялось и менялось ежеминутно; казалось, что оно, как цветок, живет своей особенной, занимательной жизнью, далекой от соображений садовника, бросившего в землю серые семена.
Беспокойная мысль о том, что надо встать, идти, обеспечить себя от роковых, возможных случайностей, вспыхивала в голове Петунникова и тотчас пропадала куда-то, словно проваливалась, растопленная утомлением и ленивой тяжестью одурманенного тела. Уже не было тревожного, нервного желания двигаться, чтобы заглушить болезненную настороженность души, а хотелось сидеть и не вставать, с полным желудком и рыхлыми, сонливыми мыслями, сидеть, пока не стемнеет и не засветятся в душной, прозрачной тьме дали маленькие, кроткие огоньки.
Тогда раздеться, свалиться в постель и уснуть.
— Вот и покушали, — сказала Елена, когда гость доел последний кусок и налил в стакан воды. — Ну, как чувствуете себя теперь?
— Как птица Рок, — усмехнулся он, смотря на молодую женщину неподвижным, тяжелым взглядом. — Большое вам спасибо. Знаете, есть в сказке птица Рок, весьма прожорливая… Несет, например, на себе какого-нибудь царевича и все кушать просит. А тот уж все мясо ей скормил. Видит, что дело плохо, давай себя на куски резать да ей в рот совать… Так и доехал к своей царевне: лечился потом…
— Какая же вы птица Рок? — серьезно возразила Елена. — Ведь я же не царевич и вы не меня кушали… А потом птица впроголодь была, а вы наелись…
— Верно, — согласился он, с трудом удерживаясь от зевоты. — Да я так болтаю. Голова тяжелая, а мысли вялые.
— Это оттого, что вы не спали ночью, — озабоченно сказала Елена. — Вы бы отдохнули у нас… А все-таки расскажите, как это вы там ходили? Лешего не видели? Мужики уверяют, что есть лешие.
— Леших я не видел… — начал Петунников, стараясь поддержать разговор, — но…
Послышался легкий скрип, и он оглянулся.
Дверь тихо отворилась, пропуская вспотевшее, румяное лицо горничной. Глафира широко улыбнулась, сверкнув крупными зубами, хмыкнула и сказала:
— Барыня! Туточки к вам из города приехали. Купец али подрядчик какой, здеся ни разу не бывал, только сказывают, что по делу к Григорию Семенычу… Я, — продолжала она, мельком бросая на Петунникова быстрый, остро-любопытный взгляд, — сказала им, что барин в городе, а вы одни… А они, говорят, желают, когда так, вас видеть…
— Ах, господи… Ну, проси в гостиную… — сказала Елена, неохотно вставая и рассеянно улыбаясь Петунникову. — А как его фамилия?
— Да… как его… Вроде… Барк… каб… Баканов, что ли?.. Я скажу им!
Дверь закрылась. Петунников встал и выпрямился, чувствуя, как сразу исчезает спокойное равнодушие, сменяясь обычной нервной приподнятостью и ожиданием. Видеть подрядчика ему не хотелось; не хотелось, чтобы и он видел его. А это почти невозможно; из города на несколько минут сюда никто не поедет.
Подрядчик… Господа эти любопытны и страшно разговорчивы. Кроме того, пустой, невинный рассказ о каком-то заблудившемся человеке может поднять на ноги всю окрестную полицию. Он сдержал вздох и быстро-быстро стал соображать, как уйти теперь так, чтобы это было просто и естественно…
— Вот тебе и раз! — протянула Елена. — Что же мне с ним делать?
Петунников напряженно молчал. Возможно, что подрядчик, как городской человек, знает все, что произошло на небольшом расстоянии отсюда, верстах в пятнадцати. Даже удивительно, как здесь еще ничего неизвестно; и это — счастье. Нет, надо уйти, и уйти немедленно.
Он внутренно встряхнулся, с удовольствием чувствуя, как вспыхнул и загорелся инстинкт самосохранения, обостряя нервы резкой, напряженной тревогой. Сильное беспокойство, вызванное не столько настоящим моментом, сколько внезапным толчком болезненно-яркого воображения, сразу показавшего Петунникову всю важность положения, всколыхнуло кровь и звонким криком ударило в голову. Да, он уходит, пора… Хорошо, что сыт: есть силы к дальнейшему.
— Эти подрядчики у меня вот где сидят, — недовольно говорила Елена, обдергивая рукава и машинально взглядывая на дверь. — Шатаются сюда каждую неделю и все говорят, что по делу… Это они нашу рощу хотят купить… А приедут — сидят, сидят, чай пьют, а потом: «Много благодарны!» — фюить, и нет его… Им, видите ли, дорого кажется, привыкли за бесценок… Гриша только раздражается… А я бы на
