Рамон подался вперед, глаза его горели. Он весь дрожал, но контроля над собой не терял, он еще не утратил надежды объяснить своему отцу, как глубоко он заблуждался.
«Если бы я только мог описать вам всю красоту иудаизма, его чистоту. Это нечто совершенное, целостное, подобное окружающей нас жизни. Все в нем объяснено, все создано Богом. Иудаизм не знает, что такое конфликт между жизнью и религией, они неотделимы друг от друга…» Рамон замолк, его остановил жест руки дона Мигеля.
Глава дома Мендоза грузно и безвольно сидел в кресле. Он весь как-то сжался, в нем уже не было прежнего огня.
«Хорошо. То, что ты сейчас здесь говорил – безумие. Но я вижу, что в тебе говорят искренние чувства. Если это твоя вера, то ничто не в силах ее поколебать. Рамон, я хочу, чтобы ты отдавал себе отчет в том, что совершаешь. Будучи евреем, сын, ты лишаешься права на дальнейшее пребывание в Испании. Если же ты, вопреки закону, все же отважишься здесь остаться, то будешь отдан в руки инквизиции, подвергнут пыткам, а потом сожжен заживо. И совершат они это со злорадным удовольствием. Люди всегда были жадны до зрелищ. В ночь перед твоим сожжением они пройдут по улицам, неся перед собой зеленый крест. А потом воздвигнут его на алтарь собора, чтобы все могли видеть его. Утром, пока будут складывать для тебя костер на Плаза де ла Корредера, они публично конфискуют все имущество твоей семьи. А после твоей казни я и твоя мать тоже будут подвергнуты пыткам, или убиты – это уж как им захочется. Твои двоюродные братья, племянники и племянницы, братья и сестры, да и вообще все, кого ты видел сегодня вечером в этом доме, будут лишены средств к существованию и дай Бог, чтобы им повезло и они остались в живых».
Дон Мигель умолк. В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Даже Анна прекратила рыдать, слушая эти ужасные предсказания.
«Скажи мне, этого требует от тебя Бог?» – Дон Мигель поднял глаза на сына.
Рамон так и не поднял головы. Он сидел, вцепившись руками в резную спинку кресла.
«Я должен быть евреем, – прошептали его губы. – Я обязан искупить вину моих предков за их вероотступничество. Мы ведь всегда были евреями». И опять наступила тишина.
И вдруг дон Мигель повел себя более чем странно. Он поправил одежду, достав носовой платок, вытер им вспотевшее лицо, встал и направился к столику, что в углу, чтобы взять большой графин вина и три бокала. Он преобразился, на лице появилось выражение смиренности и умиротворения. Казалось, что весь его недавний пыл и драматические интонации были не больше, чем фарсом. Налив вино в бокалы он предложил:
«Вот, выпейте, успокойтесь. У меня в голове возник один план».
Рамон в недоумении поднял голову.
«Ты собираешься отдать меня в руки инквизиции?»
«Я!? Вот теперь я точно вижу, что ты ненормальный. Ты думаешь, я всерьез верю их клятвам или поступкам? Никогда и в голову мне не приходило, что если я обреку своего сына на погибель, то меня отправят после смерти в рай… А у тебя действительно есть такое безудержное желание податься в мученики, скажи мне? Ты хочешь жить евреем или умереть им?!»
«Конечно жить», – проворно согласился Рамон. «В Талмуде говорится…»
Его словоизлияния были прерваны коротким вскриком Анны.
«Не смей упоминать в этом доме свои еретические книжонки», – предостерег его Мигель от дальнейших дискуссий. «Твоя мать говорила тебе, что все неприятности от этих доминиканцев. Они научили тебя древнееврейскому языку и обрекли тебя на всяческую мерзость. Если бы не они, с тобой ничего подобного не произошло бы. И в этом твоя мать права».
Рамон ничего не сказал в ответ. Бог должен простить его за то, что в данных обстоятельствах он не может встать грудью на защиту священного Талмуда.
Мигель обернулся к жене.
«Иди спать, женщина. Я хотел, чтобы ты своими собственными ушами слышала, а глазами видела, что я предпринял все, что в моих силах, чтобы переубедить его. Теперь ты все знаешь и сейчас оставь нас одних. Можешь спать спокойно. Все будет хорошо. Я тебе обещаю».
Анна поднялась на все еще дрожащих ногах. Ей трудно было поверить, что даже он, Мигель, ее всевластный супруг, смог бы из всего этого извлечь выгоду для себя. Но она хотела в это верить и надежда ее не оставит, как бы не было ей тяжело. Кивнув мужу и сыну, она удалилась.
«А теперь, – решительно заявил Мигель, – нам вот что предстоит сделать»
Они кончили разговор далеко за полночь, а окончательное обсуждение плана во всех его мелочах, завершилось лишь на рассвете.
«И еще одно, последнее», – произнес Мигель, когда они уже собирались расходиться. Он вынул из стола бумагу и протянул ее Рамону. – «Меня интересует: является ли эта расписка о предоставлении кредита подлинной? Уже сейчас ты можешь найти применение своим званиям древнееврейского для нашей выгоды. Завтра займись архивами. Наши предки в те времена использовали в своих записях этот язык, а архивы находятся в хранилище под замком, в саду. И не дай Бог, чтобы тебя видели, иначе наши усилия пойдут прахом, и нам действительно придется иметь дело с инквизицией. Обязательно сообщи мне, когда что-нибудь выяснишь об этом Бенхае». Мигель помедлил и полез в секретное отделение своего стола. «Вот, возьми и это. Я желаю знать, о чем здесь говорится». Мигель вложил медальон в ладонь сына.
Через сорок восемь часов Феликс Руэс Забан сидел перед доном Мигелем в его кабинете. На столе стоял сундук, обтянутый кожей и украшенный медью. Сундук был длиной в руку и высотой в несколько ладоней. Заперт он был на замок. Феликс буквально пожирал его глазами.
«Вы нашли это, значит, я говорил правду. Документ ведь подлинный, так?»
«Да-да, документ подлинный. Верно и то, что бразды правления домом двести лет назад, находились в руках человека по имени Бенхай. Но он оставил после себя мало полезного, вот поэтому я о
