Но вот ухнули подряд три гранатных разрыва. Дым и пыль поднялись над гончарным заводиком. Первым пришел в себя Глумский. Забыв о своей ответственной позиции на левом фланге, сутулый, почти горбатый, маленький карабин казался в его руке длиннющей трехлинейкой, - он выбежал из соседней калитки.
– Чего они делают! - завопил он, не видя еще ни меня, ни Попеленко и обращаясь к вымершей улице. - Что ж это, товарищи-граждане, завод жгут!
Над крышей гончарни теперь поднимались струйки дыма - они сочились из-под стрехи. На голос председателя сразу же отозвались глухарчане. Головы одна за другой поднимались над плетнями.
– Жгут завод! - завопил Глумский и бросился по улице к гончарне.
Он мчался на своих кривых ногах, как колесом ехал, даже бросил карабин, чтобы не мешал, и отчаянно размахивал руками. Я увидел, как бабка Серафима выскочила из калитки и побежала вслед за ним, придерживая длинную юбку. Вот уже десятки глухарчан неслись к гончарне, крича, обгоняя друг друга... И самое страшное, впереди, вырвавшись из-под ног взрослых, оказались ребятишки. Они поддались общему настроению.
Тут и Попеленко не выдержал. Выскочил из подсолнухов и дунул шибче всех. Ведь среди ребятни бежала и его 'гвардия'.
Кричать, предупреждать, даже стрелять поверх голов было напрасным занятием. Ничто не остановило бы толпу, несущуюся к подожженному заводику. Безоружные глухарчане мчались навстречу шести автоматам.
Я подхватил пулемет и побежал за ними, я торопился, надо было обогнать толпу. Запасная коробка болталась в кармане, как гиря, стуча по ногам. МГ тянул к земле. Я еще не научился бегать как следует после госпиталя. Рот мгновенно пересох, в легкие как будто самоварных жгучих угольков насыпали.
Задыхаясь, я отбежал в сторону, к Панскому пепелищу, откуда хорошо был виден заводик, стоявший чуть в низине. Вставил коробку с новой лентой и дал первую очередь по заводскому двору, где мельтешили фигурки бандитов.
Фигурки эти забегали быстрее. А толпа приближалась к гончарне. Густой массой стекала по дороге.
Пришлось выпотрошить почти всю пятидесятизарядную ленту, поливая завод. Огонь не был прицельным, но кому нравится воробьиное цвирканье пуль над ухом? Темные фигурки выстроились неправильной цепочкой и, петляя между карьерами, потянулись к лесу. Я насчитал семь человек. Они четко обрисовывались над краем карьеров. Откуда взялся седьмой? Когда цепочка оттянулась к лесу, я насчитал шестерых. Видно, прежде померещилось или от пота зарябило в глазах.
Цепочка скрылась за двумя обгоревшими транспортерами, снова выползла и втянулась в лес, как змея. Ну что ж, полностью отбились. На сегодня отбились. Толпа глухарчан уже вбегала во двор заводика. Дымки из-под стрехи стали гуще, но я видел, что маленький горбатый человек, став посреди двора, размахивал руками - и над головами глухарчан появились багры, бабы уже бежали к ставку и колодцу с ведрами, кто-то, подхватив вилы, лез на крышу, чтобы сбросить загоревшуюся солому.
Тучи опустились еще ниже, потемнели, и пошел дождь. Спасительный косой тяжелый дождь. Я подставил каплям пересохшие губы. Дождь бил по щекам, по глазам, смывал темную жижу с гимнастерки. Я поднял пулемет и побрел к заводу. От гимнастерки шел пар.
Глинистая земля сразу же стала скользкой. К сапогам налипали тяжелые мокрые комья.
Подбирая карабин Глумского, я поскользнулся и про ехал метра три по глине, как по льду. И расхохотался, лежа на земле и глядя в набухшее, тяжелое небо, откуда крохотными бомбочками летели капли. Только сейчас я почувствовал, что дождь холодный, а мокрая гимнастерка леденеет под ветерком. Но я хохотал, подставив лицо каплям. Отбились! От самого Горелого отбились! И я жив, жив, жив! У меня было такое ощущение, что бандиты навсегда оставили Глухары и больше никому в селе не угрожает пуля.
Глава пятая
1
– Видно, они хотели ее оглушить, да не рассчитали, сказал мне Глумский, показывая на Кривендиху.
Она лежала у сушильной печи лицом вниз, ее длинная и широкая юбка огромным треугольником распласталась на глиняном полу, и из-под этого треугольника торчали тонкие желтые палочки-ноги в худых башмаках. Печи - они рано морщинят и высушивают людей, кожа натягивается на костях, как на сапожных колодках. И у моей Серафимы была такая же обожженная кожа, тонкие руки и ноги.
– После гулянки ей было заступать, вот и пошла, сказал Глумский. - И не попросила замены.
– За Валериком послали? - спросил я.
– Послали.
– Домой?
Председатель искоса взглянул на меня. Приоткрыл бульдожьи зубы.
– Куда надо послали... Чего им сдалась гончарня, чего они искали? - сказал он. - Ямы вырыли. Зачем? Что ж это такое?
Сквозь балки потолка и сюда, в сушильню, падали капли дождя. Крыша над заводиком была почти вся сорвана и сброшена вниз. Желтая и черная солома лежала на земле, парила под дождем.
По двору бродили закопченные люди с вилами, топорами и баграми. Все были оживлены, разговаривали, но вполголоса, поглядывая в сторону сушильни.
Дождь и багры спасли заводик, точнее, его стены. Все, что было внутри, изуродовали гранатные взрывы. Здесь, в закрытом помещении с толстыми стенами и маленькими оконцами, ударная волна похозяйничала как следует... Гончарные круги расщепило на части, даже толстые спидняки не выдержали. Опрокинуло все столы с посудой, и глечики-сырцы, оставленные с вечера, лежали на полу плоскими кусками, все еще сохранявшими некое подобие сосудов. Все стены были разукрашены красками, превращены в щербатую палитру. Желтые, красные, синие, зеленые пятна... Зачем?.. Бессмысленное, дикое разрушение, непонятная месть.
Штабель готовой посуды во дворе стал кучей черепков. Глечики, барильца, горшки, куманцы, макитры лежали разноцветной, искрящейся глазурью массой. Рядом шипела и потрескивала груда соломы. Я поднял один из черепков- бочок расписного барильца. На нем зеленела веселая, тянущаяся лепестками вверх 'сосонка'. Может быть, та 'сосонка', которую в день, когда я пришел поговорить с Семеренковым, выводила коровьим рожком Антонина? Тонкие пальцы крепко держали коровий рожок, узор вился, трепетал, а барильце, медленно вращаясь, подставляло свой рыжий бок. Тогда я
