Справный дергается, ему не нравится металл, но председатель, успокаивающе ворча, застегивает удила кляпышком.
– Хорош!
Жеребец резко вздергивает кверху длинную сухую морду, словно бы для поклона. Глумский смеется. Кажется, первый раз слышу, как он смеется; получается это у него неловко, неумело, смех напоминает кашель. Но Справному, в отличие от глухарчан, смех этот знаком, он как бы в ответ толкает Глумского мордой в плечо, пофыркивает. На какую-то секунду небритая щека председателя прижимается к атласно блестящей скуле жеребца.
– Да, определенно признает, - сипло говорит Глумский и отстраняется. - Мы ведь казацкого роду, - поясняет он мне смущенно. - Лошадники.
Справный косит на нас длинным, в остром разрезе век глазом. Оглавль, уходящий под коротко остриженную челку на лбу, нащечные ремни, нахрапок - вся уздечка плотно сидит на красивой, отточенной морде жеребца.
– В Ожине на чужие руки не оставляй, - повторяет председатель.- Уведут!
– Ладно.
– Уж если приспичит, ты ему дай плеткой по животу, - Глумский протягивает короткий хлыст.- Ну уж только держись! Озвереет!
Забираюсь в седло. Справный ходит подо мной из стороны в сторону. Небо еще чуть высветляется каким-то дальним заоблачным светом, но в лесу, наверно, совсем уже темно.
– Ну как, что Антонина? - спрашивает председатель.
– Если что, она будет жить у себя, - отвечаю я. - И все.
Я не хочу сейчас говорить о ней. Перед моими глазами еще светится подсолнуховая желтизна. Если я буду все время вспоминать о ней, я начну бояться.
– Ну давай, задуй тебя ветер. Время!
Только что Гнат принес записку для Варвары. Всего три слова: 'Жди. Буду. Ясенек'. Многозначительность Горелого нам понятна. 'Ясенек' расспросил Сагайдачного. Теперь он твердо, без всяких колебаний, намерен захватить два бумажных мешка, по миллиону в каждом, уничтожить при этом 'ястребков' и победителем заехать в Глухары; попрощаться, навести порядок.
Глава шестая
1
До леса я разрешаю Справному пройти легкой рысью. Пусть разогреется. Тяжелый сидор чувствительно постукивает по спине. В нем как-никак полторы сотни патронов.
Коленями я ощущаю, как мерно и ровно раздуваются бока жеребца. Я надвигаю глубоко на лоб фуражку и спускаю околышный ремешок на подбородок.
Дорога уже не видна, остается только довериться Справному, его чутью. Он молниеносно выбрасывает каждое из своих четырех подкованных копыт, определяя наперед, где оно опустится. В его узкой длинной голове спрятан хитрейший арифмометр.
Дождь летит в лицо, холодит щеки, ветер ровно гудит в дырчатом кожухе пулемета. В темноте только запахи, которыми густо насыщен влажный воздух, подсказывают, где я проезжаю. Вот тяжелый и гнилостный запах вянущей картофельной ботвы сменяется горькими ароматами жнивья. Въехали в яровой клин. Дальше - луг с высокой отавой, от него веет свежестью яснотки, синюхи, ромашки, отцветающей таволги. Лес надвигается неясной громадой. Еще за сто метров он предупреждает о себе запахами папоротника, крапивы и хвои с примесью грибного настоя.
Справный влетает в лес, как в глухую ночь. Ничего не видать, даже ушей жеребца, лишь ощущается давление двух стен из деревьев, близко подступивших к дороге. Стук копыт эхом гуляет справа налево и слева направо. Гулко в лесу. Наверно, за километр слышен конский топот.
Дорога входит в мелкий сосновый 'предбанник', это я чувствую по тому, что над головой слегка светлеет и волна хвойного тепла выплескивается на нас со Справным. Он даже в дождь хранит тепло, наш знаменитый 'предбанник'.
Десять дней назад я лежал в этом соснячке, глядя в небо и наслаждаясь покоем и тишиной. Здесь пробежала, едва касаясь копытами земли, тонконогая легкая косуля, и ее, как ножом, прирезали короткой и точной очередью из шмайсера. С этого все и началось. Всего лишь десять дней тому!
Справный выносит меня в Шарую рощу. Здесь стоит гул - дождь бьет в жесткие дубовые листья, кажется, будто полчища жуков готовятся к отлету в темноте. Я пригибаюсь к прикрепленному к передней луке пулемету, чтобы не хлестнуло в лицо шальной веткой. Шарая роща, Шарая роща. Черный, хищный, как птичья лапа, обгоревший сук, карканье черной зловещей птицы... Чуть похлопываю Справного бичом, совсем легонько. Жеребец с удовольствием прибавляет ходу. Он весь как будто вытягивается, и его острая морда, подавшись вперед, режет воздух.
Седло начинает прыгать подо мной, и сидор бьет по лопаткам равномерно, как трамбовочный молот.
Наконец-то Шарая роща с ее гулом уходит назад, отваливает, как льдина от речного берега. Мы несемся теперь по смешанному лесу, густому, пахнущему болотом, мятой и белокрыльником. Неужели проскочим? Молодец, Справный! Жми, несись! Копыта жеребца равномерно отмахивают метры, а дыхания его даже неслышно. Миноносец, не конь.
Кажется, что деревья, пропустив нас, смыкаются позади, как волны. 'Та-та-та-та' - стучат копыта. 'Чах-чах-чах-чах' - отдает в лесу. Давай, Справный, давай!..
Темнота густо смешана с влагой, она бьет в глаза, выжимает слезу. Азарт скачки овладевает мной. Боязнь ночного леса, выстрела в упор исчезает, азарт подгоняет меня, а вместе со мной и Справного. Мы доскачем, Справный, мы им покажем - бывшему твоему хозяину и его дружкам. Мы им напомним и Абросимова, и Штебленка, и Кривендиху, и Семеренкова. И тех, безвестных, многих безвестных, мы тоже напомним.
Справный взлетает на пригорок, стук копыт вязнет в песке, но скорость бега остается прежней. На вершине пригорка веет легким теплом, как от свежепогасшего костра, а через минуту мы снова спускаемся в сырой и холодный лес. Здесь вокруг болота, и дорога идет по неровной, давно уже провалившейся насыпи. Хлесь! Я на миг приподнялся, оторвался от луки, и ветка тут же сорвала с меня фуражку. Не удержался ремешок. Но не останавливаться же! Ветром разметало волосы, смочило дождиком, пригладило холодком. Ладно, черт с ней, с фуражкой! Глаза целы - и хорошо. Прорвемся, Справный, прорвемся!..
Впереди, из темноты, с середины дороги раздается нестройно, в два голоса:
– Стой! Стой!
Значит, ждали все-таки... Ждали! Как будто дождем под рубаху хлестнуло. Заморозило кожу до пупырышек, а рука уже сама по себе, не дожидаясь приказаний, бьет
