терпением и самообладанием. Хотя она была женщина, но вела себя как мужчина, и безмолвно выносила все страдания, выпавшие на ее долю.
К утру двадцатого дня небо внезапно потемнело. Настроение у всех сразу приподнялось, и все с восторгом и напряженным вниманием следили за облаками, появившимися на горизонте. Но каково же было их разочарование, когда внезапно поднялся ветер и, точно стадо овец, отогнал все тучи. И снова, как злая насмешка, распростерлось над несчастными безоблачное небо.
Теперь ими овладело бесконечное отчаяние. Старого Рорбека приходилось силой удерживать, чтобы он в припадке безумия не бросился в море. Когда его зять Зигрист и дочь Елизавета успокоили его и привели в сознание, он согласился отказаться от своего отчаянного намерения и сказал, тяжело вздохнув:
— Я был действительно безумец, собираясь умереть таким образом. Нет, при таких условиях, в каких мы находимся, так не умирают. Если я погибну в море, то мое тело никому не принесет пользы. Но, терпение, я уже не долго протяну. Я самый старый из вас и первый изнемогу от страданий, а тогда… тогда вы будете избавлены от голода.
Елизавета несколько мгновений не могла понять жуткого смысла этих страшных слов. Когда же она наконец поняла их, то страшный крик отчаяния и отвращения вырвался из груди женщины. Зигрист и Лейхтвейс тоже вздрогнули от ужаса. Рорбек притянул к себе костлявыми руками старых товарищей и шепнул им с лихорадочно сверкающими глазами:
— Вы теперь содрогаетесь, но подождите дня четыре-пять, и вы заговорите другое. Будет время, когда на этом плоту не останется ни одного человека, кроме безумных призраков, толпы сумасшедших, осужденных на смерть. Это ведь старая история, столько раз рассказанная матросами, пережившими кораблекрушение со всеми его ужасами. Когда голод помрачит разум, высушит мозг, тогда брат перестает узнавать брата, друг — друга, дети — родителей. Есть, дайте есть, — кричат ужасные безумные, бросаются друг на друга и пожирают один другого.
— Замолчи, замолчи, отец! — умоляла Елизавета. — Не рисуй нам этих ужасных, отвратительных картин!
— Ну что же, я замолчу, — пробормотал с горечью старик, — но будь уверена, что придет час, когда вы примитесь за первый труп, — придет…
Лейхтвейс, страшно потрясенный, прислонился к перилам и стал смотреть на безбрежное море.
«Нет, этот час не должен наступить, — подумал он про себя, — он не наступит, пока я нахожусь на этом плоту и пока имею хоть искру влияния. Но Боже мой, — продолжал он думать, — старый Рорбек, в сущности, ведь был прав; ожидающая нас участь может быть еще мрачнее, чем он описал ее. Голод превращает человека в дикого зверя, он разрывает священнейшие семейные узы, это ужас, не имеющий границ».
Но небо как будто захотело отдалить на некоторое время ужасную участь, предсказанную несчастным. К концу того же дня в воздухе почувствовалась некоторая прохлада. Огромная туча показалась на горизонте. Она быстро неслась прямо на плот и разразилась над ним страшным ливнем.
Крики восторга переходили из уст в уста. Несчастные упали на пол, подставляя под дождь свои открытые рты, чтобы скорее освежить их. Только Лейхтвейс воздержался от этого, пока не открыл бочку и не выдвинул на середину плота, чтобы она наполнилась водой, которая и на будущее время могла бы утолить их жажду. Затем он также лег на спину и, подставив рот дождю, с наслаждением упивался драгоценной влагой. Пловцы обнимались, целовались, ликовали, радостно восклицая: мы напились, мы напились. Дождь продолжался всего один час, и за это время бочка наполнилась водой до половины.
Под легким ветерком плот быстро понесся вперед. К великому отчаянию Матиаса Лоренсена, он не мог сделать никаких измерений, чтобы узнать место, где находится плот, так как у старика не было никаких приборов. Судя по ветру, за которым он наблюдал с начала плавания, плот, все время плывший на запад, теперь круто повернул к югу. Ветер, по мнению лоцмана, переменился теперь на северо-западный, и потому плот принял юго-восточное направление.
— А как вы думаете, старый друг, — спросил Лейхтвейс, — куда может привести нас этот ветер?
— Если мы до сих пор плыли на запад, — ответил, подумав немного, лоцман, — то мы должны были держать курс к берегам северо-восточной Америки и находились почти на пути трансатлантических судов, крейсирующих между Европой и Нью-Йорком. Если мои наблюдения верны и мы повернули теперь к югу, то, вероятно, скоро подойдем к Бразилии. Этот страшный зной подтверждает мое предположение, и я думаю, что мы приближаемся к экватору.
Не зная, чем утолить мучительный голод, несчастные до мягкости разваривали кожу своих сапог и съедали ее. Все-таки это была животная ткань, хотя химическая обработка делала ее почти негодной для пищи, но она, наполняя желудок, расширяла его стенки и хотя бы на время облегчала страдания.
Несмотря на уговоры отца, молодой Готлиб не мог удержаться от искушения напиться морской воды. Но он должен был скоро испытать горькие последствия попытки утолить таким способом жажду. Его начала трясти лихорадка, все тело покрылось прыщами, и жажда стала еще сильнее. К счастью, в бочке еще оставалась вода; молодому человеку стали давать ее несколько раз в день маленькими порциями, и он начал понемногу поправляться.
— Эти проклятые акулы, — ворчал Зигрист на двадцать первый день плавания, со злобой посматривая на морских гиен, — они постоянно идут за нами, пугая и отгоняя другую рыбу. Между тем их самих мы не можем есть, хотя я с удовольствием полакомился бы акулой, если бы ее можно было поймать.
Эта мысль вызвала всеобщее сочувствие. Акулы неотступно окружали плот, как лейб-гвардия, которую назначил Нептун для сопровождения потерпевших крушение, или, вернее, как могильщики, не желавшие упустить выгодного дела и решившиеся во что бы то ни стало быть на месте в ту минуту, когда потребуются их услуги. Если бы удалось поймать одну из этих акул, то пловцы избавились бы надолго от голода. Мясо их вполне годилось в пищу, а печень и в особенности жареные плавники считались европейскими гастрономами редким деликатесом.
Поймать акулу было, однако, совершенно невозможно за неимением крючка с приманкой, потому что загнутый гвоздь не годился для этой цели. Но нужда сделала Зигриста очень находчивым. Он привязал к крепкому канату топор, оказавшийся на плоту. Эту необыкновенную удочку он опустил в море и, перекручивая канат, заставлял перевертываться топор, привлекая его сверкающей поверхностью внимание жадного животного. На плоту царствовала мертвая тишина во время этого странного уженья. Зигрист был так возбужден, что взглядывал с ненавистью на каждого, кто только делал малейшее движение. Шум мог напугать акулу. Не прошло и нескольких минут, как показались темно-синие плавники гигантской акулы. Хищное животное несколько раз подняло из воды свою безобразную морду, все ближе и ближе подходя к топору. Вдруг оно бросилось на него, с жадностью схватило и проглотило. Топор засел в его глотке. В ту же минуту акула рванула так сильно, что Зигрист едва не перескочил через перила и не вылетел в море, да и то только потому, что Бенсберг успел схватить его сзади и удержать со страшной силой.
— Поймана, поймана, — кричал в восторге Зигрист, — смотрите, как натянулся канат! Топор ушел почти по самую рукоятку, и акула сидит на нем так же крепко, как на рыболовном крюке.
Остальные разбойники схватили конец каната, находящийся на плоту, и всеми силами удерживали его, так как один Зигрист был не в состоянии справиться с бешеным животным, рвавшимся на свободу. Акула с такой силой ударяла по волнам огромным хвостом, что плот прыгал из стороны в сторону.
— Теперь мы уже не будем голодать! — ликовал Лейхтвейс. — Господь послал нам дождь, чтобы утолить жажду, а акула на долгое время избавит нас от голода.
— Помогите, друзья, — крикнул Зигрист, — теперь будет самое трудное: ее нужно вытащить из воды!
Через несколько минут голова чудовища показалась над поверхностью воды. Еще одно большое усилие, и акула была во власти рыбаков. Но в ту же минуту они услышали какой-то глухой, скрипучий звук, точно тупая пила резала по дереву, и вдруг акула рванулась, выскочила обратно в море и ушла. Она проглотила топор вместе с деревянной рукояткой.
Глава 133
ПРЕСНАЯ ВОДА В ОКЕАНЕ
