Набор продолжался спокойно. Каждый завербованный в первую группу должен был выступить вперед. Хирург освидетельствовал его и если признавал его здоровье настолько удовлетворительным, что американцы не забракуют бедняка, то этот последний должен был присоединиться к своим товарищам по несчастью. Это продолжалось до тех пор, пока не были набраны все пятьсот человек. Имена их были занесены в длинный список, составленный капралом. Список этот скрепили своими подписями сам капрал, хирург и профос. Затем они еще наполнили кружки вином, выпили его и встали из-за стола. Векерле с самодовольной улыбкой вложил в ножны шпагу, еще обагренную кровью убитой женщины, и также пошел за профосом к выходу.
На улице были собраны все пятьсот человек, назначенных к отправлению в Америку. Их установили в колонну по две пары в ряд. После каждых шести рядов следовали два солдата с заряженными ружьями. В голове и хвосте колонны и по бокам ее также шли солдаты. Несчастные жертвы, подвергнутые предварительно тщательному обыску, сразу увидели, что у них не было ни малейшей надежды на бегство и спасение.
Небо в Доцгейме было в этот день покрыто тучами; солнце не показывалось, точно оно не хотело взглянуть на эту возмутительную трагедию, разыгравшуюся на земле. Вдали стояли деревенские жители, заплаканными глазами смотрели они на своих отцов, сыновей, братьев и родственников, в отчаянии уходивших от них. Наконец капрал Векерле выступил перед фронтом колонны и зачитал инструкцию, выработанную для руководства во время похода в Бремен. Она была поистине написана кровью: малейший проступок наказывался смертью, и Векерле язвительно посоветовал несчастным принять к сведению этот параграф, так как он будет применяться с беспощадной строгостью.
Среди глубокого молчания Векерле окончил чтение и громко крикнул:
— Да здравствует наш всемилостивейший государь! Да здравствует он и да сохранит нам его Господь таким же добрым и милостивым, каким он был до сих пор для своих подданных.
— Ура! Герцогу Карлу Нассаускому, ура!.. трижды ура!..
И доведенные до отчаяния жертвы деспотизма должны были полной грудью прокричать это «ура», потому что слышали вокруг себя бряцанье ружей и не хотели пасть под их ударами.
— А теперь — вперед! Марш…
Едва отдал Векерле этот приказ, как колонна двинулась немедленно вперед.
Страшное отчаяние овладело всей деревней. Женщины падали без чувств; крепкие, сильные мужики закрывали руками лицо, чтобы не показать слез; дети с удивлением смотрели на взрослых, не понимая, почему их теперь так огорчают эти военные маневры, которые раньше доставляли столько удовольствия. В то время как колонна пришла в движение, из хорошенького приветливого домика около церкви вышел молодой священник и подошел к уходящим.
— Одну минуту… — заговорил доцгеймский пастор, который был не кто иной, если помнит читатель, как сын Илиаса Финкеля, принявший христианскую веру. — Прошу одну минуту, господин капрал; вы, конечно, не захотите, чтобы эти несчастные покинули родину, не получив благословения их пастора?
Капрал в первую минуту чуть не вспылил, но, вспомнив, что герцог приказал не запрещать церковной церемонии при отходе людей, сдержал себя и только ответил сердито:
— Мне все равно; если без этого нельзя обойтись, то делайте ваше дело, пастор, хотя, собственно говоря, им ваше благословение не понадобится: пули англичан не пощадят их.
Пастор не удостоил ответом эти грубые слова. Он подошел к пятистам доцгеймцам, осужденным покинуть родину, и, широко распростерши руки, точно желая осенить всех своим благословением, произнес взволнованным, дрожащим от скорби голосом:
— Итак, вы уходите, несчастные. Уходите на чужбину, в неведомую вам страну. Благословение родной земли пусть сопровождает вас, и пусть воспоминания о родине никогда не покидают вас. Мы ничего не можем для вас сделать, как только молиться и проливать горькие слезы. Но помочь… помочь вам может только Всевышний Господь, без воли Которого не упадет ни один волос с головы человеческой. Если будет Его святая воля на то, чтобы вы вернулись домой целы и невредимы, то пули будут свистеть, пролетая мимо, вы будете находиться в смертельной опасности, волны океана будут бушевать вокруг вас, и все-таки вы будете спасены. Мужайтесь, люди Доцгейма и Бибриха. Преклонитесь перед волей Всевышнего. Достойны сожаления не вы, а те, кто берет на свою совесть такое дело: оторвать человека от семьи и лишить сотни людей их отчизны. Прощайте, мои сыновья, братья, друзья. Опуститесь на колени и примите в последний раз благословение вашего пастора, который с радостью готов был бы отдать собственную жизнь, если бы мог этим помешать тому, что произошло здесь сегодня.
Все пятьсот проданных человек опустились на колени. Натан произнес громким голосом последнюю молитву, призывая благословение Господне на головы несчастных. Толпа остальных деревенских жителей также стояла на коленях. В ту минуту, когда священник провозгласил последнее «аминь», тучи рассеялись, выглянуло солнце и приласкало своими золотыми лучами несчастные жертвы герцогского деспотизма.
С колокольни маленькой церкви раздался звон колокола, печальный, как рыдания, точно он оплакивал верных сыновей, покидающих свою родину. В то же время ветер донес звон колоколов Бибриха и других окрестных деревень, и полоумный нищий, только что обративший на себя внимание странным поведением в присутственной комнате, затянул молитву. К его голосу тотчас же присоединились голоса всех присутствующих, и молитва широкой волной понеслась из деревни вдаль через луга и леса.
Когда пение кончилось, завербованные люди поднялись на ноги, и по грубому приказу Векерле вся колонна дрогнула и двинулась в путь. Медленно проходила она по деревне. Шествие замыкали все деревенские жители без исключения: калеки, старцы, дети, обезумевшие от горя женщины — всем хотелось как можно дальше проводить верных сынов отечества.
Наконец колонна подошла к последнему дому в деревне. Векерле облегченно вздохнул. Как бы то ни было, он чувствовал себя не совсем ловко в той роли, которую теперь разыгрывал в родной деревне. Хотя он не испытывал упреков совести и не сознавал, как много неблагодарности он выказал людям, когда-то пригревшим и воспитавшим его, бедного, брошенного ребенка, но все же он готов был отдать многое, чтобы быть подальше от Доцгейма. Куда бы он ни взглянул, всюду встречал враждебные взгляды. Но в душе он тайно удивлялся, что, кроме пролитой в присутственной комнате крови, все остальное обошлось довольно гладко. Он рассчитывал на большее сопротивление. Но это еще ждало его впереди.
В то время как колонна дошла до последнего дома и хотела обогнуть его, чтобы выйти на главную улицу, Векерле увидел перед собой группу в двадцать человек с решительным, вызывающим видом. Это были те деревенские жители, сыновья, братья, отцы и родственники которых вынули жребий. Они собрались в этом месте, надеясь хоть в последнюю минуту воспрепятствовать уходу своих близких.
— Прочь с дороги! — закричал Векерле. — Очистите путь, или я разгоню вас штыками!
— Не торопитесь, капрал Векерле, — ответил ему низкий густой голос, от которого кровь бросилась в голову капрала, — со слабой, беззащитной женщиной вы, конечно, могли справиться, и вам ничего не стоило убить ее, но с нами, мужчинами, вам будет не так-то легко.
Это говорил государственный крестьянин. Он стоял, окруженный доцгеймцами, и его поблекшие черты выражали мрачную решительность.
— Вы с ума сошли? — крикнул капрал. — Что вам нужно от меня? Я только исполняю герцогский приказ, и если вам что-нибудь в нем не нравится, то обратитесь непосредственно к герцогу. До Бремена путь далек. Если вам удастся чего-нибудь добиться от него, вы на лодке еще успеете застать нас и ваши сыновья и братья вернутся домой.
— Слушайте, герцогские посланцы, — заговорил крестьянин, — мы, бюргеры Доцгейма, хотим еще раз попробовать прийти к мирному соглашению с вами. Поэтому мы хотим сделать одно предложение.
— Черт вас побери с вашим предложением! — заревел капрал. — Я не стану слушать его!
Однако профос и хирург успокоили его немного и уговорили вступить в переговоры с крестьянами.
— Вы хотите увести от нас пятьсот человек, и, что бы вы там ни говорили, мы знаем, что они не вернутся. В Гессен-Касселе было то же самое: герцог продал своих подданных в Америку, и один из них прислал оттуда письмо своим родителям, в котором описывал, какая ужасная участь постигла наших соотечественников, переправленных через океан в качестве пушечного мяса. «Нас увезли до двух тысяч, — писал он, — и содержали хуже, чем у нас содержат скотину. Нас истязали, при малейшей провинности били плеткой, кнутами, кулаками, а когда дело дошло до сражения, то немецкие рабы, как нас здесь называют,
