ты отказываешься выпить со мной? И почему ты относишься ко мне так, точно я украл у тебя серебряные часы из кармана? Разве ты не считаешь меня честным малым? В таком случае скажи откровенно, Либо я снесу тебе башку, либо ты мне, как случится, и дело будет в шляпе». Христиансен пристально посмотрел на меня, точно хотел проникнуть до самого дна моей души, потом ударил меня по плечу и сказал: «Нет, ты ни в чем не виноват, и я был не прав, обижая тебя. Но твой старик… старик твой скряга и не перестает загребать деньги, хотя бы и против совести».
Готлиб на минуту замолчал, бросив исподтишка пронзительный взгляд на отца.
Старик ловко выпускал кольцами дым из трубки и, казалось, был углублен в это занятие. Наконец он спросил:
— Ну, и что же ты ответил Христиансену?
— Христиансен, — сказал я ему, — ты сначала обесчестил меня, и я хотел за это снести тебе башку. Теперь обижаешь моего старика… и я жалею, что у тебя не две головы. Если бы их было даже несколько, я расправился бы со всеми. Заметь себе! Я не позволю трогать старика. Если он бережлив и хранит деньги, нажитые тяжким трудом, то это касается только матери и меня, а не тебя и других. Вы только завидуете Матиасу Лоренсену, потому что он тяжелым трудом, подвергая себе опасностям, сумел скопить порядочное состояние и хочет отдохнуть на старости лет.
Христиансен засмеялся мне в лицо.
— Хорошо наживать деньги и копить, но не следует делать этого за счет своего доброго имени, ты разве не знаешь, — продолжал он, — что твой старик заключил сегодня с американцем условие, по которому обязался не позже как послезавтра вывести «Колумбус» из гавани в открытое море.
— Это ремесло моего отца, и никто не может осудить его за это.
— За это его никто не осуждает, но его, твоего старика, презирает не только каждый честный лоцман, но и даже порядочный человек, — ответил Христиансен.
Это дело было для меня слишком темно. Я увел Христиансена в переулок и умолял его объяснить мне откровенно все, как товарищу-лоцману.
— Ну хорошо, — заговорил он, — ты разве не знаешь, какой груз отправляется на «Колумбусе»?
— Какой же это особенный груз? — спросил я. — Трехмачтовое судно, идущее из Бремена в Нью- Йорк…
— Гм… это-то правда, что он трехмачтовый и идет из Бремена в Нью-Йорк. А скажи-ка мне, какую кладь он везет?
— Какую кладь? Насколько мне известно, он везет в Америку пятьсот переселенцев, колонистов, желающих поселиться там. Они пришли еще вчера. Сам я их не видел, но слышал, что это великолепные молодцы, крестьяне с берегов Рейна, самые подходящие люди для Америки: они превратят ее первобытные леса в цветущие города.
— Черт тебе поверит, Готлиб, — ответил мне Христиансен. — Конечно, пятьсот человек едут в Америку на «Колумбусе», но они не колонисты и не по своей воле отправляются туда. Эти люди проданы, постыдным образом проданы их государем за деньги американцам, как живая заслонка против пушечных ядер и ружейных пуль англичан.
— Отец, — обратился к отцу Готлиб, — при этих словах я побледнел до корней волос и почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног.
— И видишь, Готлиб, — продолжал Христиансен, — ни один лоцман в бременской гавани не согласился вывести судно из устья Везера в Северное море, хотя владелец, или капитан, или кто он там — известный Смит из Филадельфии давал шальные деньги, чтобы провести «Колумбус» благополучно между скалами и рифами, погубившими уже столько кораблей. Всем нам было противно приложить руку к такому постыдному делу, и давай он мне хоть сто тысяч прусских талеров, я считал бы себя подлецом, если бы принял их. Если бывают бессовестные герцоги, продающие своих подданных, пусть их! Они увидят, удастся ли это им. Если мистер Смит из Филадельфии хочет провести на «Колумбусе» в страну янки свой живой товар, мы с этим ничего не можем поделать, если начальство позволяет — мы не можем запретить; но посмотрим, как-то «Колумбус» выйдет из устья Везера без лоцмана? Если судно получит течь величиной в окно, тем будет лучше: с радости я выпью стаканчик, особенно если не пострадают несчастные, неповинные молодцы.
— Теперь спрашиваю тебя, отец, правду ли говорят Христиансен и другие люди в бременской гавани? Знал ли ты, когда говорил с мистером Смитом, какую кладь везет его трехмачтовый?
Матиас Лоренсен задумчиво выбивал свою трубку о дерево.
— Нет, мой мальчик, я этого не знал, — проговорил он. — Бог свидетель — я не знал этого. Я скорей отрубил бы себе руку, чем подписал контракт с этим человеком.
— Боже милостивый! Ты подписал контракт, отец? — воскликнул молодой Лоренсен, побледнев как смерть.
— Да, подписал, — ответил старик глухим голосом. — И, мало того, получил задаток.
Беспомощно смотрели друг на друга отец и сын. Им обоим было хорошо известно, что если какой- нибудь лоцман подписывал контракт, обязавшись им вывести судно из гавани, то уж никакие просьбы, буря или непогода, ничто не могло освободить его от обязательства исполнить приказ капитана.
— Сколько задатка получил ты, отец? — спросил Готлиб.
— Сорок прусских талеров.
— Сорок талеров?! — воскликнул сын. — Это нечистые деньги. Ты мог легко понять, что такие деньги дают только за нечистое дело.
— Что же нечистого в том, чтобы вывести судно из гавани? Разве я не занимаюсь этим сорок лет? Какой лоцман заботится о грузе на корабле, если только знает, что это не порох. За судно с порохом он берет особую плату, но все-таки буксирует его.
— Порох! — воскликнул с отчаянием молодой человек. — Если бы это был порох и между бочками лежал бы зажженный фитиль, я без малейшего колебания сказал бы тебе: бери это дело, отец. Мы наживем хорошую деньгу, а что касается опасности, то мы ведь и без того в нашем ремесле беспрерывно подвергаемся ей. Но принимать участие в торговле людьми, содействовать отправке на гибель пятисот честных, бравых крестьян, это, отец, дело не христианское и счастья принести не может!
— Ты совершенно прав, — простонал старик, — я совсем пропал. И отказаться не могу, потому что дал подписку. Я знаю, что спуск корабля не будет благополучен, потому что дело уж очень безбожное. Да, этот спуск будет для меня последним. Я решил оставить мое ремесло тебе. Ты возьмешь лоцманский патент: испытание ты уже прошел, и самым блестящим образом. Восемьдесят талеров — полная сумма, которую они должны мне — будут для тебя недурным наследством, и я могу располагать ими, потому что за них отдал черту душу.
— Ты этого вовсе не сделал, Матиас Лоренсен! — крикнул за их спиной сильный, звонкий голос, и из- за дома вышел высокого роста человек в красивом матросском платье. — Вы им останетесь, так как договор, который вы заключили, тяготит вас.
Старый лоцман и сын его с удивлением и испугом взглянули на матроса: он, очевидно, слышал весь их Разговор, и это им было крайне неприятно.
Рядом с домом, как раз там, где были заняты разговором Лоренсен с сыном, стоял огромный, в полном цвету, каштан, ствол которого был так толст, что за ним мог легко спрятаться человек, что, вероятно, и сделал незнакомец-матрос.
Старик Лоренсен привскочил, точно его укусил тарантул. Со сверкающими гневом глазами набросился он на матроса:
— Черт! Кто вы такой, милостивый господин? И как вы смели подслушивать нас? Хороший вы, должно быть, парень, если не стесняетесь, спрятавшись, подслушивать разговор честных людей. Сразу видно, что вы не немец; немец никогда не стал бы играть роль шпиона.
Эти слова заставили матроса слегка вздрогнуть: он точно получил пощечину. Тем не менее он сдержал себя и проговорил дружелюбным, приветливым голосом:
— Я желаю вам добра, Матиас Лоренсен, и если вы меня выслушаете…
— И не подумаю! — крикнул старый Лоренсен. — С таким человеком не говорят. Убирайтесь к черту от моего дома, или я вас угощу кулаком бременского лоцмана.
— Нет, отец, это я сделаю за тебя, — прервал его юный, белокурый гигант, воинственно подходя к
