Я встал и протянул руку Овцебыку, который в продолжение всей рекомендации спокойно смотрел на густую ветку сирени, закрывавшей отворенное окно нашей спальни.
— Я вам уже рекомендовался, — сказал я Овцебыку.
— Слышал я это, — отвечал Овцебык, — а я кутейник Василий Богословский.
— Как, рекомендовался? — спросил Яков Иванович. — Разве вы уже виделись?
— Да, я застал здесь Василья… я не имею чести знать, как по батюшке?
— Петров был, — отвечал Богословский.
— Это он был, а теперь зови его просто «Овцебык».
— Мне все равно, как ни зовите.
— Э, нет, брат! Ты Овцебык есть, так тебе Овцебыком и быть.
Сели за стол. Василий Петрович налил себе рюмку водки, вылил ее в рот, подержав несколько секунд за скулою, и, проглотив ее, значительным образом взглянул на стоящую пред ним тарелку супу.
— А студеню нет разве? — спросил он хозяина.
— Нет, брат, нету. Не ждали сегодня гостя дорогого, — отвечал Челновский, — и не приготовили.
— Сами могли есть.
— Мы и суп можем есть.
— Соусники! — прибавил Овцебык. — И гуся нет? — спросил он с еще большим удивлением, когда подали зразы.
— И гуся нет, — отвечал ему хозяин, улыбаясь своей ласковой улыбкой. — Завтра будет тебе и студень, и гусь, и каша с гусиным салом.
— Завтра — не сегодня.
— Ну что ж делать? А ты, верно, давно не ел гуся?
Овцебык посмотрел на него пристально и с выражением какого-то удовольствия проговорил:
— А ты спроси лучше, давно ли я что-нибудь ел.
— Ну-у!
— Четвертого дня вечером калач в Севске съел.
— В Севске?
Овцебык утвердительно махнул рукой.
— А ты чего был в Севске?
— Проходом шел.
— Да где же это тебя носило?
Овцебык остановил вилку, которою таскал в рот огромные куски зраз, опять пристально посмотрел на Челновского и, не отвечая на его вопрос, сказал:
— Аль ты нынче табак нюхал?
— Как табак нюхал?
Челновский и я расхохотались странному вопросу.
— Так.
— Да говори, милый зверь!
— Что язык-то у тебя свербит нынче.
— Да как же не спросить? Ведь целый месяц пропадал.
— Пропадал? — повторил Овцебык. — Я, брат, не пропаду, а пропаду, так не задаром.
— Проповедничество нас заело! — отозвался ко мне Челновский. — «Охота смертная, а участь горькая!» На торжищах и стогнах проповедовать в наш просвещенный век не дозволяется; в попы мы не можем идти, чтобы
— И хорошо, что не знаешь.
— Отчего же хорошо? Чем больше знать, тем лучше.
— Поди сам в монахи, так и узнаешь.
— А ты не хочешь послужить человечеству своим опытом?
— Чужой опыт, брат, — пустое дело, — сказал оригинал, встав из-за стола и обтирая себе салфеткой целое лицо, покрывшееся потом от усердствования за обедом. Положив салфетку, он отправился в переднюю и достал там из своего пальто маленькую глиняную трубочку с черным обгрызанным чубучком и ситцевый кисетик; набил трубку, кисет положил в карман штанов и направился снова к передней.
— Кури здесь, — сказал ему Челновский.
— Расчихаетесь неравно. Головы заболят.
Овцебык стоял и улыбался. Я никогда не встречал человека, который бы так улыбался, как Богословский. Лицо его оставалось совершенно спокойным; ни одна черта не двигалась, и в глазах оставалось глубокое, грустное выражение, а между тем вы видели, что эти глаза смеются, и смеются самым добрым смехом, каким русский человек иногда потешается над самим собою и над своею недолею.
— Новый Диоген! — сказал Челновский вслед вышедшему Овцебыку, — все людей евангельских ищет.
Мы закурили сигары и, улегшись на своих кроватях, толковали о различных человеческих странностях, приходивших нам в голову по поводу странностей Василия Петровича. Через четверть часа вошел и Василий Петрович. Он поставил свою трубочку на пол у печки, сел в ногах у Челновского и, почесав правою рукою левое плечо, сказал вполголоса:
— Кондиций искал.
— Когда? — спросил его Челновский.
— Да вот теперь.
— У кого ж ты искал?
— По дороге.
Челновский опять засмеялся; но Овцебык не обращал на это никакого внимания.
— Ну, и что ж бог дал? — спросил его Челновский.
— Нет ни шиша.
— Да шутина ты этакой! Кто же ищет кондиций по дороге?
— Я заходил в помещичьи дома, там спрашивал, — серьезно продолжал Овцебык.
— Ну и что же?
— Не берут.
— Да, разумеется, и не возьмут.
Овцебык посмотрел на Челновского своим пристальным взглядом и тем же ровным тоном спросил:
— Почему же это и не возьмут?
— Потому, что с ветру пришлого человека, без рекомендации, не берут в дом.
— Я аттестат показывал.
— А в нем написано: «поведения довольно изрядного»?
— Ну так что ж? Я, брат, скажу тебе, что это все не оттого, а оттого что…
— Ты — Овцебык, — подсказал Челновский.
— Да, Овцебык, пожалуй.
— Что ж ты теперь думаешь делать?
— Думаю вот еще трубочку покурить, — отвечал Василий Петрович, вставая и снова принимаясь за свой чубучок.
— Да кури здесь.
— Не надо.
— Кури: ведь окно открыто.
— Не надо.
— Да что тебе, первый раз, что ли, курить у меня свой дюбек?
— Им будет неприятно, — сказал Овцебык, показывая на меня.
— Пожалуйста, курите, Василий Петрович; я — человек привыкший; для меня ни один дюбек ничего не значит.
