сказал Бычков и захохотал.
Ярошиньский только пожал ему сочувственно руку.
Прощаясь, гости спрашивали Ярошиньского, увидятся ли они с ним снова.
— Я мыслю, я мыслю, — это як мой племянник. Як не выгонит, так я поседю еще дней кильки. Do jutra,[44] — сказал он, прощаясь с Слободзиньским.
— Do jutra, — ответил Слободзиньский, и компания, топоча и шумя, вышла на улицу.
У ворот дома капитанши Давыдовской компания приглашала Розанова и Арапова ехать провести повеселее ночку.
Розанов наотрез отказался, а Райнера и не просили.
— Отчего вы не едете? — приставал Арапов к Розанову.
— Полноте, у меня семья есть.
— Что ж такое, семья? И у Белоярцева есть жена, и у Барилочки есть жена и дети, да ведь едут же.
— А я не поеду — устал и завтра буду работать.
Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и тоже поехал.
По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего:
Чтоб отвязаться от веселого товарищества, Райнер зашел ночевать к Розанову, в кабинет Нечая.
Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел в уединенную рабочую хозяина.
Ласковое и внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был серьезен и сух.
Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому на кучу пепла и сора, сказал:
— Велите убрать эту мерзость.
Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошел в рабочую.
Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой комнаты.
— Войдите, — отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.
Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко выдававшийся вперед широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы — о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами — о сильном уме и искушенном тяжелыми опытами прошлом.
Теперь на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он сидел до этого времени, лежала на диване, а на столе, возле лампы, был брошен артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы.
Рациборский, взойдя, переложил ключ и запер за собою дверь. Он дернул было занавеску другой двери, что вела в буфет, но Ярошиньский сказал:
— Здесь уже заперто.
Рациборский подошел к печке и, заложив назад руки, стал молча.
— Велите ложиться спать лакею, — сказал Ярошиньский, продолжая быстро ходить по комнате и смотря в пол.
— Михаль! ложись спать, — крикнул по-польски Рациборский в фальшивый отдушник и, тотчас же закрыв его войлочным колпачком, лежавшим на шкафе, стал снова у печки.
С минуты выхода гостей здесь все говорили по-польски.
Прошло более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее распоряжение, а он все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную голову и смотря на схваченные спереди кисти белых рук. Он был необыкновенно интересен: его длинная черная фигура(с широко раздувающимися длинными полами тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру еще более увеличивали это сходство. Он не ходил, а точно летал над полом на своих черных, крылообразно раздувающихся фалдах.
Рациборский стоял молча. Столовые часы мелодически прозвонили три раза.
— Это все, что я видел? — спросил незнакомец, продолжая ходить и смотреть на свои опущенные к коленям руки.
— Это все, пан каноник, — отвечал тихо, но с достоинством Рациборский.
— Странно.
— Это так есть.
Опять началось долгое молчание.
— И другого ничего?
— Ксендз каноник может мне верить.
— Я верю, — отвечал каноник и после долгой паузы сказал: — Я желаю, чтобы вы мне изложили, почему вы так действовали, как действуете.
— Я сходился и наблюдал; более я ничего не мог делать.
— Почему вы уверены, что, кроме этих господ, нет других удобных людей?
— Я с ними сходился: здешние почти все в этом роде.
— В этих
— Таковы все; у них что ни человек, то партия.
По тонким губам каноника пробежала презрительная улыбка.
— Нужно выбрать что-нибудь поэффектнее и поглупее. Эти скоты ко всему пристанут.
Каноник опять походил и добавил:
— Арапов и рыжий весьма удобные люди.
— Фразеры.
— А что вам до этого? — сказал каноник, остановясь и быстро вскинув голову.
— С ними ничего нельзя сделать.
— Отчего?
— Пустые люди: всех выдадут и все испортят.
— А вам что за дело?
— Общество очень скоро поймет их.
— А пока поймет?
— Они попадутся.
— А вам что за дело?
— И перегубят других.
— Вам что за дело? Что вам за дело? — спрашивал с ударением каноник.
Рациборский молчал.
— Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны?
— Я прошу позволения…
— Вы должны слушать, молчать.
