Ясная Поляна
Июня 10-го дня.
313. Н. Н. Страхову
Дорогой Николай Николаевич, хотел написать вам почти тотчас после вашего отъезда*, но до сих пор не успел. Ездил на охоту и к брату и завтра опять еду на охоту вдаль за волками. Желал бы, чтобы вы о нас так же часто и хорошо вспоминали, как мы и главное я.
Мне ужасно было грустно, что я в ту ночь, как вы уезжали, опять кашлял, и потому проспал. Пришел 10 минут после того, как вы уехали. У нас теперь только своя семья — один Степа;* и я хотел бы начать свое дело, но не могу от войны*. И в дурном и в хорошем расположении духа мысль о войне застилает для меня все. Не война самая, но вопрос о нашей несостоятельности, который вот-вот должен решиться, и о причинах этой несостоятельности, которые мне все становятся яснее и яснее.
Нынче Степа разговаривал с Сергеем* о войне, и Сергей сказал, 1) что на войне хорошо молодым солдатам попользоваться насчет турчанок. И когда Степа сказал, что это нехорошо, он сказал: «Да что ж, ведь ей ничего не убудет. Черт с ней». Это говорит тот Сергей, который сочувствовал сербам и которого нам приводят в доказательство народного сочувствия. А задушевная мысль его в войне только турчанка, то есть разнузданность животных инстинктов. 2) Когда Степа рассказал, что дела идут плохо*, он сказал, что ж не возьмут Михаила Григорьевича Черняева (он знает имя-отчество) — он бы их размайорил. Турчанка и слепое доверие к имени, новому, народному. Мне кажется, что мы находимся на краю большого переворота.
Пишите мне, пожалуйста, о том, что делается и говорится в Петербурге.
Нет ли книги, в которой бы можно найти описание нынешнего царствования? Или нельзя ли где достать газеты за эти 20 лет? Дорого ли это стоит? Или нет ли журнала, в котором бы были обзоры внутренней политики? Если есть что-нибудь такое, по чем можно бы проследить внутреннюю историю действий правительства и настроений общества за эти 20 лет, то научите меня и даже пришлите*.
Как вы вступили в свою жизнь? Скучаете ли? Взялись ли за работу? Прощайте, пишите почаще. Все наши шлют вам свои поклоны, а я обнимаю вас от всей души.
Сейчас получил ваше письмо* и письмо на ваше имя, которое посылаю.
Очень сочувствую тому неприятному чувству, которое вы испытали на петербургской станции*. Сколько раз испытывал подобное. Если бы научиться у отца Пимена* любви и спокойствию! А мне тоже очень нужно этого кроткого спокойствия — чтобы не судить и не злиться. А то все волнует, даже неизвестная еще мне статья «Русского вестника»*. Нынешняя почта хотя и ничего не принесла нового, однако успокоила меня. В особенности взгляд французов в «Revue des deux Mondes»*. Видно, что неудачи кончились и скрывать больше нечего. Хороша там статья о деятельности Черкасского, специалиста по части отнятия собственности мнимо законными путями*. Разве это не палачество! В старину был один Макиавель. Теперь, с легкой руки Бисмарка, несправедливость — зло считается самым обычным политическим приемом. Как же не желать заснуть так же спокойно и сладко, как отец Пимен, при этом безумном и жестоком разговоре? Фет прислал письмо с прелестным любовным стихотворением*. Спишу и пришлю вам в следующем письме.
Ваш
314. H. H. Страхову
Дорогой Николай Николаевич! Посылаю вам статьи Соловьева*. Я начал читать их и не мог докончить. Не знаю, кто виноват, он или я, но мне стало невыносимо скучно оттого, что стало очевидно, что занятие мое, чтение, самое из праздных праздное. Читал я тоже в июле 1-го «Revue des deux Mondes» статью о Cournot* — философе. Вам будет очень интересно, сначала, и по-моему очень хорошо, о законах разума, выводимых из наук, я от вас слышал эту мысль в первый раз и был ею поражен. О случайности идет потом запутанно. Степа обещался списать мне стихотворение Фета, и я вложу его*. Мне очень, очень нравится.
Хотя мне и совестно говорить об этом, я все-таки не могу не написать о том, как я вам благодарен за вашу заботу об «Анне Карениной»*. Прочел я статью «Русского вестника»* и очень подосадовал на эту уверенность наглости в безнаказанности, на сознание своей ни перед чем не имеющей отступить наглости; но теперь успокоился. Нынче идет дождь, мы все дома, и хочется писать, и так радостно приближение работы!
В войне мы остановились на 3-м дне битвы на Шибке*, и я чувствую, что теперь решается или решена уже участь кампании, или первого ее периода. Господи помилуй. Обнимаю от всей души, пишите мне почаще. Я всякую минуту вспоминаю о вас.
Ваш
315. А. А. Фету
Как мало на свете настоящих умных людей, дорогой Афанасий Афанасьевич! Появился было г-н Бологов, — и как я обрадовался ему, — но и тот тотчас же обратился в вас*. Можно не узнать произведение ума, к которому равнодушен; но произведение ума любимого, выдающее себя за чужое, так же смешно и странно видеть, как если бы я приехал к вам судиться и, глядя на вас во все глаза, уверял бы, что я адвокат Петров. Не могу хвалить вашей статьи, потому что она хвалит меня; но я вполне, вполне согласен с нею; и мне очень радостно было читать анализ своих мыслей, при котором все мои мысли, взгляды, сочувствия, затаенные стремления поняты верно и поставлены все на настоящее место. Мне бы очень хотелось, чтобы она была напечатана, хотя я, обращая к вам то, что вы говаривали мне, знаю, что почти никто не поймет ее. Я с нынешней почтой пошлю ее к Страхову, которому мне очень радостно сообщить ее.
Я все это время охочусь и хлопочу об устройстве нашего педагогического персонала на зиму. Ездил в Москву в поисках за учителем и гувернанткой. Нынче же чувствую себя совсем больным и засел дома. Вы не пишете о себе, стало быть, хорошо. Когда вы в Орел?
Наш поклон Марье Петровне.
Ваш
