же хорошо и в Петербурге.
Любящий вас
1889
125. А. С. Суворину
Очень сожалею, что вы не заехали ко мне, Алексей Сергеевич, поговорили бы о вашей драме и о другом*. Об Ершове ничего не знаю*. Предисловие к его книге я написал было, но оно не годится; желаю переделать или на писать вновь и поскорее прислать вам*. Книга Стэда у меня есть*. Желаю вам самого хорошего, боюсь, что не того, что вы сами большей частью желаете: разориться матерьяльно и богатеть духовно.
Любящий вас
126. П. А. Оленину
Петр Александрович*.
Журнал для крестьянства очень, по-моему, хорошее дело*. Здесь в Москве Сытин купил фирму журнала (никому неизвестного) «Сотрудник» и просил меня помочь ему. Я составил себе в голове ясную программу этого журнала и даже стал готовить матерьял. Он станет выходить с 1-го июня*. Я делаю, что могу, но боюсь, что журнал этот не будет, чем должен и мог бы быть, потому что Сытин издатель, заинтересованный преимущественно матерьяльной стороной. Нужен бескорыстный труд.
Если вы затеете свой журнал, я буду помогать ему сколько могу, но обещать писать вперед не могу и поэтому никогда никому не обещал вперед. Имя же мое таково, что если оно и привлечет подписчиков, оно повредит журналу перед цензурой. Да и нехорошо заманивать подписчиков. Будет хорош журнал, будут и подписчики. Так давайте постараемся сделать журнал как можно лучше; и в этом я очень рад буду, насколько могу, помогать вам*.
Желаю вам успеха, главное, хорошему делу.
127. Эдуарду Роду
<перевод с французского>
Дорогой собрат.
Я очень благодарен г-ну Пажесу за то, что ему пришла в голову добрая мысль послать вам мою книгу*, благодаря чему я получил вашу*. Не зная автора даже по имени, я принялся ее перелистывать, но вскоре искренность и сила выражения, так же как и важность самой темы меня захватили, и я прочел и перечел книгу, в особенности некоторые ее места. Не говоря уже об описании интимных переживаний брака и отцовства, два места особенно поразили меня: то, что вы говорите о войне — это место замечательно, я прочел его несколько раз вслух, а также о биче нашей цивилизации, называемом вами дилетантизмом. Я редко читал что-либо более сильное в смысле анализа умственного состояния большинства нашего общества; но признаюсь вам чистосердечно, дорогой собрат, что заключение — слабо и совершенно не на высоте этого и многих других мест книги. Заключение, на мой взгляд, попросту способ как-нибудь развязаться с вопросами, так смело и ясно поставленными в книге. Пессимизм, в особенности, например, Шопенгауэра, всегда казался мне не только софизмом, но глупостью, и вдобавок глупостью дурного тона. Пессимизм, высказывающий свое мнение о мире и проповедующий свое учение среди людей, отлично чувствующих себя в жизни, напоминает человека, который, будучи принят в хорошем обществе, имеет бестактность портить удовольствие других выражением своей скуки, доказывая этим лишь то, что он просто не на уровне того круга, в котором находится. Мне всегда хочется сказать пессимисту: «Если мир не по тебе, не щеголяй своим неудовольствием, покинь его и не мешай другим». В сущности, я обязан вашей книге одним из самых приятных чувств, которые я знаю, — а именно то, что я нашел себе неожиданного единомышленника, бодро идущего по тому пути, по которому я следую. Что бы вы ни говорили или ни писали о Леопарди*, молодом или старом, богатом или бедном, очень крепком или слабом телом, я убежден, что вы найдете, если уже не нашли, настоящий ответ на заглавие вашей книги.
128. Г. А. Русанову
На днях получил от Черткова ваше письмо к нему, дорогой Гаврило Андреевич*. Он знал, что мне это будет радостно. Если вам тяжело писать, то попросите вашу милую жену написать мне о вас, о себе и о ваших детях. Я живу очень хорошо, искренно говорю, что дальше, то лучше, и улучшение, то есть увеличение радости жизни, происходит вроде закона падения тел — обратно пропорционально квадратам расстояния от смерти. Писать многое хочется, но еще не пишу ничего. Нет тех прежних мотивов тщеславия и корысти, подстегивавших и потому (знаю, как вы за меня ревнивы, но не могу не сказать, что думаю) производивших незрелые и слабые произведения. Но и зачем писать. Если бы я был законодатель, я бы сделал закон, чтобы писатель не смел при своей жизни обнародовать свои сочинения.
Странное дело, есть книги, которые я всегда вожу с собою и желал бы всегда иметь, — это книги неписаные: Пророки, Евангелия, Будда (Биля)*, Конфуций, Менций, Лаодзы, Марк Аврелий, Сократ, Эпиктет, Паскаль. Иногда хочется все-таки писать, и, представьте себе, чаще всего именно роман, широкий, свободный, вроде «Анны Карениной», в который без напряжения входило бы все, что кажется мне понятым мною с новой, необычной и полезной людям стороны. Слух о повести имеет основание. Я уже года два тому назад написал начерно повесть действительно на тему половой любви, но так небрежно и неудовлетворительно, что и не поправляю, и если бы занялся этой мыслью, то начал бы писать вновь*. Никому так не рассказываю и так не пишу о своих литературных работах и мечтах, как теперь вам, потому что знаю, что нет человека, который так бы сердечно относился к этой стороне моей жизни, как вы.
Карамзин где-то сказал, что дело не в том, чтобы писать «Историю государства Российского», а в том, чтобы жить добро*. И этого нельзя достаточно повторять нам, писателям. И я опытом убедился, как это хорошо: не писать. Как ни верти, дело каждого из нас одно — исполнить волю пославшего. Воля пославшего же в том, чтоб мы были совершенны, как отец наш
