IV
Мне пришлось служить во стольких странах и иметь дело со столькими людьми, что грехом для меня было бы пытаться развесить на них ярлыки. Я рассказываю вам, что видел, а уж строить умозаключения — это ваше дело. Шотландия и шотландцы мне не понравились: местность я нашел сырой, а людей — грубыми. Они наделены превосходными качествами, жутко утомляющими меня: бережливостью, прилежанием и постнолицым благочестием, а девушки их по большей части милые, но могучие создания, весьма, без сомнения, привлекательные в постели для тех, кто является любителем такого сорта женщин. Один мой знакомый, спознавшийся с дочерью шотландского священника, описывал, что их любовные утехи скорее напоминали борцовский спарринг с драгунским сержантом. Жителей Шотландии я нашел чванными, враждебными и жадными, они же нашли меня наглым, самоуверенным и хитрым. Но это по преимуществу; были и исключения, как вам предстоит убедиться. Лучшее, что я обнаружил здесь, были портвейн и кларет, в которых шотландцы знают толк, а вот их пристрастия к виски я никогда не разделял.
Местечко, куда меня направили, называлось Пэйсли — это недалеко от Глазго, и когда я услышал об этом, едва не тронулся умом. Но сказал себе, что через несколько месяцев снова вернусь в Одиннадцатый, и это средство необходимое, хотя и сулит разлуку со всем тем, что я называю настоящей жизнью. Опасения мои подтвердились, и даже более чем, ну а насчет того, чего особенно опасался — что там, дескать, умереть можно со скуки, — я просчитался. И еще как.
В ту пору во всех промышленных районах Британии наблюдались большие волнения. Это мало что значило для меня: мне всегда было недосуг интересоваться такими вопросами. Рабочий люд лихорадило, ходили слухи о бунтах в фабричных городах, о ткачах, разбивающих станки, об арестах чартистов,[16] но нам, молодежи, было на это наплевать. [VII*] Если вы взросли в своем поместье или в Лондоне, для вас такие вещи ничего не значат. Я понял лишь, что работяги учиняют мятежи, желая меньше работать и больше получать, а владельцы предприятий готовы хоть лопнуть, но не пойти им навстречу. Может, там крылось и еще нечто, но я сомневаюсь, и никто меня не убедит, что там было что-то глубже, чем борьба между этими двумя силами. Так было всегда, и так всегда будет, пока один человек заставляет другого делать то, чего тот не хочет, и пусть дьявол утащит в ад неудачника.
Добычей дьявола, судя по всему, должны были стать рабочие, и в этом ему помогало правительство, а солдаты служили орудием правительства. Войска были направлены на поимку агитаторов, зачтен Акт о бунтах, и то тут, то там происходили стычки; несколько человек погибло. Сейчас, положив свои денежки в банк, я совершенно нейтрален, но тогда, слыша, как все кругом проклинают рабочих, кричат, что их надо вешать, пороть и отправлять на каторгу, я был всей душой за это, как сказал бы герцог Веллингтон. Теперь, в наши дни, вы даже представить себе не можете, как далеко все зашло: работный люд воспринимался как враг, словно какие-нибудь французы или афганцы. Врага необходимо было уничтожить, и призваны это сделать мы, солдаты.
Как видите, у меня были весьма туманные представления о происходящем, но в некотором отношении я видел дальше, чем другие, и вот что меня беспокоило: одно дело вести английских солдат против иностранцев, но станут ли они воевать против собственного народа? Большинство рядовых Одиннадцатого, например, вышло из рабочих или мастеровых, и мне сложно было представить, как они смогут поднять оружие на своих собратьев. Я так и сказал, но в ответ услышал только, что дисциплина сделает свое дело. Ладно, говорил я себе, случится это или нет, но оказаться зажатым с одной стороны толпой, а с другой стороны шеренгой «красных курток» — не слишком устраивает старину Флэши.
Когда я прибыл в Пэйсли, там было спокойно, хотя власти с подозрением относились к этому району, считая его рассадником заразы. Тут как раз начались сборы горожан-ополченцев, и меня привлекли к этому делу. Можете представить себе эту картину: офицер элитного кавалерийского полка служит инструктором для иррегулярной пехоты! К счастью, они оказались весьма недурным материалом: многие из старших по возрасту прошли войну на Полуострове,[17] а сержант сражался в составе Сорок второго полка при Ватерлоо. Так что поначалу хлопот у меня было немного.
Меня разместили у одного из крупнейших заводчиков округи, типичного денежного мешка старой закалки, с длинным носом и колючим взглядом, обитавшего в довольно приличном доме в Ренфрью. Он приветствовал меня на свой манер.
— Мы вообще-то не очень высокого мнения о военных, сэр, — заявил он, — и могли вполне без них обойтись. Но с тех пор, как благодаря мягкотелости правительства и этой чертовой Реформе мы оказались в такой жуткой переделке, нам приходится терпеть среди нас солдат. Кошмар! Вы видели погром, который они учинили на моей фабрике, сэр? Моя б воля, половину из них тотчас отправили бы в Австралию! А другую половину — под замок, пусть посидят на хлебе и воде недельку-другую — небось отучатся завывать.
— Вам нечего боятся, сэр, — заверил я его. — Мы защитим вас.
— Бояться? — вскинулся он. — Я не боюсь, сэр. Никогда Джон Моррисон не будет трепетать перед своими рабочими, позвольте вам заявить. А что до защиты — посмотрим.
Он поглядел на меня и презрительно хмыкнул.
Мне предстояло жить с его семьей, да и как могло быть иначе, учитывая обстоятельства, которые меня сюда привели. Мы вышли из кабинета и, пройдя через мрачный холл, вошли в гостиную. Весь дом был темным и холодным, в нем так и пахло правильностью и долгом, но, едва перешагнув порог гостиной, я позабыл обо всем, что меня окружало.
— Мистер Флэшмен, — произнес хозяин. — Это миссис Моррисон и четыре мои дочери. — И он представил их, произнося имена словно скороговорку, — Агнес, Мэри, Элспет и Гризель.
Я щелкнул каблуками и отвесил элегантный поклон. На мне был мундир. А расшитый золотом синий доломан и вишневые панталоны Одиннадцатого гусарского были уже знамениты и прекрасно смотрелись на мне. В ответ кивнули четыре головы и один подбородок — это миссис Моррисон, высокая тетка с клювовидным носом, делавшим ее похожей на уже начавшую терять перья хищную птицу. Я бегло исследовал дочек: Агнес, пышная и довольно симпатичная, — подойдет. Мэри, пышная и без фигуры — отпадает. Гризель, тощая, робкая и еще почти ребенок — нет. А вот Элспет оказалась совсем не похожа на других. Красивая, светловолосая, с голубыми глазами и розовыми щечками, она одна из всех одарила меня открытой улыбкой, улыбкой, которой наделены только истинные тупицы. Я тут же сделал в уме зарубку и переключил все внимание на миссис Моррисон.
Это была нелегкая работа, должен вам признаться, поскольку у нее были замашки тирана, и она смотрела на меня как на любого, кто имел несчастье быть солдатом, англичанином, да еще и человеком моложе пятидесяти лет — то есть как на легкомысленное, безбожное, бесполезное существо. Ее муж, похоже, разделял эти ее убеждения, а дочери не проронили ни слова за целый вечер. Я бы с удовольствием послал всех их к черту (за исключением Элспет), но взамен того вынужден был выказывать обходительность, скромность, даже кротость — в отношении пожилой леди, — и когда мы отправились к ужину — великолепно сервированному — та даже расщедрилась на пару кислых улыбок.
Что ж, подумал я, это уже кое-что, и поднялся еще выше в ее глазах, громко сказав «аминь» после того, как Моррисон закончил читать молитву перед вкушением пищи. Решив ковать железо, пока горячо, я тут же поинтересовался (а дело было в субботу), во сколько часов состоится воскресное богослужение. После этого Моррисон зашел так далеко, что даже сказал мне пару любезных слов, но все равно я почувствовал облегчение, удалившись в свою комнату, хоть ту можно было сравнить скорее со склепом, чем с жилым помещением.
Вас, возможно, удивляет, почему я терпел такие мучения, стараясь угодить этим пуританским остолопам? Ответ кроется в том, что я всегда стараюсь создать о себе наилучшее впечатление у людей, которые могут быть мне полезны. А поскольку я положил глаз на мисс Элспет, без благорасположения ее матери у меня не было никаких шансов.
Так что я возносил вместе с семьей молитвы, сопровождал их в церковь, слушал пение мисс Агнес по вечерам, помогал мисс Гризель с уроками, старался поддерживать беседу с миссис Моррисон — оная сводилась к сплетням и злопыхательству по отношению к ее знакомым из Пэйсли, — был посвящен мисс
