С Федором Михайловичем она договорилась в одну минуту. Он согласился пока что укрыть Егорова в своем доме на Пересыпи.
Конечно, Тоня могла бы добраться до Соборной площади и минуя комендатуру, но она так спешила встретиться с Егоровым, так боялась, что, не дождавшись ее, он уйдет и тогда все опять усложнится и запутается, что решила пойти ближайшим путем.
Еще издали увидела она ненавистный подъезд, около которого прохаживался часовой. Невольно замедлила шаг, захотелось повернуть обратно. Впрочем, чего бояться? Раза три за эти десять дней она благополучно проходила мимо этого мрачного дома и никого не встретила. Пройдет и сейчас,
— Наконец-то, фрейлейн Тоня! Вы, конечно, спешите ко мне?
Офицер, тот самый, с которым она однажды беседовала, приветливо улыбался ей. Суховатые, в синих прожилках щеки его раскраснелись, он тяжело дышал. Очевидно, догонял ее, а это было ему уже не по силам.
— Зайдемте, зайдемте, фрейлейн Тоня. Нам есть о чем поговорить. — И, взяв под локоток, Штуммер настойчиво повел Тоню к парадному входу.
«Теперь конец», — подумала Тоня, поднимаясь по лестнице вслед за офицером, который шел впереди, позвякивая ключами, собранными на колечко.
Все эти дни она только и думала о том, что Штуммер и Фолькенец сами оставят ее в покое. Но нет, как видно, ее все время держат на прицеле; не случайно же так обеспокоен Леон — он, вероятно, все знает, но не может ей этого сказать.
Опять знакомая комната со стульями, напомнившими учительскую.
— Садитесь, фрейлейн! Снимайте пальто. Нам надо поговорить не спеша.
Тоня продолжала стоять у двери. Совсем близко, в двух кварталах отсюда, по скверу мечется Егоров, и каждая минута ожидания кажется ему вечностью, и скоро он поймет, что с ней стряслась беда.
— Раздевайтесь, фрейлейн! — повторил офицер с вежливой настойчивостью.
Тоня медленно сняла пальто, повесила его рядом с шинелью на круглую деревянную вешалку и, пригладив волосы, осторожно присела на край стула.
— Я вижу, фрейлейн, вам нелегко живется, — проговорил офицер, сочувственно оглядывая ее с ног до головы. — Петреску должен был бы о вас позаботиться — ведь вы спасли ему жизнь! Но… к сожалению, румыны не всегда бывают джентльменами. Ничего, — уже весело сказал он, — мы это исправим! А теперь давайте познакомимся. Меня зовут Генрих Штуммер… — Он снял трубку зазвонившего телефона и коротко сказал: — Штейнбах?.. Уже здесь? Пусть зайдет!
Несколько мгновений Штуммер молчал, сосредоточенно глядя в глаза Тони. Она старалась выдержать этот взгляд, но вдруг поняла, что, собственно, Штуммер вовсе не на нее смотрит, а как бы сквозь нее — на дверь.
В тревожном ожидании она невольно оглянулась. Кто же это должен зайти?
Никогда еще время не тянулось так долго. Сколько раз она слышала о том, что главное для разведчика — выдержка, умение ждать, ждать и ждать. Но как мучительна неизвестность! Сейчас распахнется дверь, и это может означать конец ее жизни.
— Фрейлейн Тоня, — услышала она вновь голос Штуммера, — попрошу вас быть переводчиком. — И он поднялся навстречу человеку, который, осторожно приоткрыв дверь, вошел в комнату.
Господи, да это же Камышинский! Тоня узнала его мгновенно. То же серое заношенное пальто, седые волосы торопливо примяты, свисают на лоб, во взгляде блеклых глаз — невероятная усталость, а на морщинистом лице — тюремная желтизна. И, кажется, если бы Тоня не знала, что именно из-за этого человека погиб Андрей, она прониклась бы к нему сочувствием.
Камышинский остановился около стола и коротко кивнул Тоне.
— Зетцен зи зих! — Штуммер показал рукой на свободный стул у стола, и Камышинский присел, крепко сцепив на коленях пальцы.
Штуммер молча и неторопливо перебирал на столе бумаги, а Тоня тем временем рассматривала Камышинского. Нет, он как-то не производит впечатления человека, который доволен тем, что предательством купил себе жизнь. Он явно испуган и насторожен. Его короткие пальцы с неровными ногтями непрерывно в движении — то сжимаются в кулаки, то расслабляются, то вдруг, крепко сжав ладони, Камышинский начинает щелкать подагрическими суставами. И лишь изредка, когда его взгляд устремляется за окно, где ослепительно сияет солнце, в глубине погасших глаз вспыхивают и тут же гаснут искорки.
— Познакомьтесь, фрейлейн, с господином Петровым, — сказал Штуммер со сдержанностью хозяина дома, представляющего друг другу своих гостей. — Господин Петров будет весьма полезен в том деле, которое мы намерены вам поручить. Но себя вы можете ему не называть.
Ах, Петров! Значит, Штуммер не хочет, чтобы она знала подлинное имя Камышинского! Значит, игра началась?
Только что Тоне казалось, что силы ее на пределе, а оказывается, это лишь начало испытаний.
Совладав с собой, она повернулась к Камышинскому и по-русски сказала:
— Нас с вами знакомят, господин Петров.
Камышинский хмуро кивнул. Штуммер поднялся, обошел вокруг стола, придвинул еще один стул и сел между Камышинским и Тоней, показывая этим, что разговор должен быть доверительным и дружеским.
— Фрейлейн Тоня, — начал он, положив руку на спинку ее стула, — господин Петров знает многих из тех, кто тайно нам вредил. Мы ему многим обязаны, и только ради сохранения его жизни, ради того, чтобы оградить его от возможной мести, временно изолировали от внешнего мира. Сейчас нам стало известно, что в Люстдорфе — не правда ли, я тоже стал одесситом? — так вот, в Люстдорфе появилась группа, которой руководит Илья Коротков. Мы знаем о нем немногое. Сейчас он пытается связаться с партизанами. Что это такое, надеюсь, вы понимаете. Господин Петров до войны знал Короткова и может рассказать о нем подробнее.
— Но чем же я могу быть вам полезна? — спросила Тоня, стараясь не глядеть на Камышинского, продолжавшего сидеть с таким отрешенно-равнодушным выражением лица, что, казалось, он не слышит Штуммера. Впрочем, да — он ведь не понимает по-немецки.
— Надо сделать так, чтобы Коротков вам поверил, — сказал Штуммер и дотронулся до ее плеча. — О, это не будет трудно! Мы задержали одну связную, девушку вашего возраста, и получили от нее пароль и явку. Коротков ее никогда не видел, но она знает его по фотографии. К сожалению, у меня этой фотографии нет, и потому… — Штуммер улыбнулся и с шутливой сокрушенностью пожал плечами, — потому нам приходится вновь просить господина Петрова об услуге: он нарисует вам то, что называется словесным портретом. Попросите его об этом, фрейлейн.
— Господин Петров, — начала Тоня, — вас просят описать, как выглядит Коротков.
Камышинский внезапно резко вскинул голову.
— А ты спроси его!.. — произнес он с такой нескрываемой яростью, что Тоня испугалась. — Господи, когда же все это кончится? Скажи ему, что мне надоели и его сигареты, и вонючий шнапс, и заботы о моей жизни. Все мне надоело!..
— Господин Петров, успокойтесь! — прошептала она, быстро сообразив, что все обстоит не столь просто, как это могло показаться.
А Камышинский вдруг спрятал лицо в ладонях и глухо зарыдал.
— Черт побери! — рассвирепел Штуммер. — Каждый раз истерики!.. — И, налив из графина воду, он протянул стакан Камышинскому: — Тринкен зи!
Крупная рука Камышинского дрожала, и стакан позвякивал, ударяясь о зубы. Какие горькие слезы! Неужели после всего этого человек может жить? Ведь вскочить на подоконник, разбить стекла и выброситься на мостовую — дело нескольких секунд.
Тоне показалось, что именно это сейчас и произойдет. Плечи старика продолжали конвульсивно вздрагивать, а воспаленные глаза, в которых возникло дикое, полное отчаянной ненависти выражение, действительно все чаще скашивались в сторону окна.
Но Штуммер оставался совершенно спокойным.
— Потерпите, фрейлейн Тоня, — сказал он, снова наливая из графина воду. — Его норма — три
