квартиры, но и вообще удалили ее из столицы, ибо ее нравственность внушает сильные подозрения.
– Этот молодой человек одним выстрелом желает убить двух зайцев. Для начала запросите одесское полицейское управление, – распорядился фон Валь, – подождем, что оно ответит?
Одесса отозвалась о нравственности госпожи Палем благоприятно, никаких грехов ее не указывая, и таким образом вопрос о выдворении из Петербурга отпал сам по себе. Но зато оставался животрепещущим вопрос о выселении из квартиры.
Виктор Вильгельмович расправил густую бороду:
– Ну что тут делать? Придется выселять, паче того квартира записана на имя Довнара, посему здесь потребуется и раздел имущества. Этим и прошу озаботиться канцелярию...
Рано утром Довнар появился в квартире, но пришел не один – его сопровождал Болеслав Туцевич, пристав полиции в чине подполковника. Довнар выглядел наигранно веселым.
– Здравствуй, – сказал он Ольге Палем, – сейчас предстоят неприятные минуты раздела имущества... Ты готова?
– После чего, – добавил Туцевич, – я буду вынужден по долгу службы проследить за вашим, мадам, выселением...
Это был удар, скрутивший Ольгу Палем в отчаянии.
Она заметалась, даже не понимая до конца, что происходит. Туцевич, человек деликатный, только покашливал, когда начинались споры – кому что принадлежит. По его словам, Ольга Палем сама «помогала Довнару укладывать вещи, то плакала, то говорила ему дерзости и укоряла, взваливая всю вину на его мать. Довнар при этом держал себя очень серьезно».
Оправдывая себя, он иногда шептал Туцевичу:
– Видите, как она цепляется за все мое? Мало ей, что разорила меня, я бывал вынужден тратить на ее прихоти по пять тысяч в год... ни стыда, ни совести! Хамка...
Это была ложь: как раз в это время личный капитал Довнара составлял сумму в 14 000 рублей (и были еще банковские чеки на несколько тысяч), а Ольга Палем, получая пособие от Кандинского, сама расплачивалась за квартиру, за услуги дворников и служанок. Но Туцевич этого, конечно, не знал и просил только поторопиться с разделом. Довнар уступал Ольге вещи, если на них имелась ее вышивка, цеплялся за шкаф и комоды, кричал, что трюмо никогда не отдаст:
– Это я платил! Одеяло тоже не трогай... Я тебе не солдат, чтобы накрываться шинелькой.
Свое барахло он сваливал в комнатах, а то, что доставалось ей, он вышвыривал на кухню. Туцевич за время службы в полиции всяких пакостей насмотрелся, но все-таки, улучив момент, он счел нужным выговорить Довнару:
– С женщиной, сударь, так не поступают.
– Так не жена же она мне!
– Тем более. Если любовницу бросают, так ее бросают со всей хурдой вместе, а не смотрят на бельевые отметки. Впрочем, извините. Не мое это дело. Я ведь только при исполнении служебного долга. Но вы пожалейте ее.
– Войдите и вы в мое дикое положение, – горячо нашептывал Довнар на ухо Туцевичу. – Как она, жалкая мещанка, посмела надеяться стать моей женой, женой шляхтича герба «Побаг»? Конечно, по- человечески ее можно пожалеть, но...
– Но она же вас любит, я по глазам вижу – любит.
– Да таких у нее, как я, знаете, сколько перебывало? По глазам вы не можете судить, что она бескорыстна.
– Однако, сударь, корысти с ее стороны я не заметил. Впрочем, – повторил Тущевич, – лирика – не моя профессия. Я лишь пристав полиции, а вы разбирайтесь сами, кому тарелка, кому вилка, кому спинка от стула, а кому ножка от кресла...
Когда имущество доделили, Довнар закрыл свои комнаты на ключ, а ключ от кухни он вручил Ольге Палем.
– Олечка, – разрешил ей Довнар, – ты в любой момент можешь забрать свои вещи, ибо кухня имеет отдельный выход на черную лестницу. Теперь я хотел бы с тобой попрощаться...
Вход в квартиру с парадной лестницы был для нее закрыт. Отныне она могла пользоваться лишь черной лестницей. Она сидела на табуретке в прихожей, даже не плача, слепо глядя перед собой, а Туцевич не знал, где найти нужные слова:
– Мадам, время позднее, жена сей день пироги пекла, давно ждет меня. Вы уж извините, но долг службы повелевает мне проследить за вашим удалением из этой квартиры...
Ольга Палем грустно улыбнулась Довнару:
– Спасибо за все... за все, что ты сделал. Вот была бы у тебя собака, интересно, выгнал бы ты ее так, как изгоняешь меня? А куда я денусь теперь? Ведь даже с проституткой не поступают столь безжалостно под утро, как ты со мною к ночи... Что же мне теперь? Самой сделаться проституткой?
– Слышите? – обратился Довнар к приставу. – Она еще смеет упрекать меня. Разорила, а теперь упрекает. Если вы полиция, так принудите ее удалиться.
– Да, я полиция, – не отрицал Туцевич, – но я еще никогда не бывал вышибалой. Госпожа Палем и сама уйдет...
Она спустилась по чистой парадной лестнице, освещенной газовыми рожками, в вестибюле швейцар Садовский читал газету.
– Дядя Игнатий, пожалей хоть ты меня...
– Бедная, кудыть же ты теперича?
– А не знаю! Пойду на Невский и первому попавшемуся... хоть за рубль, хоть за полтинник. Только б не это!
...................................................................................................
Сказанного вполне достаточно, чтобы расставить верные ударения. Согласен, что раздел имущества всегда гадостен. Добавлю от себя, что однажды сам наблюдал нечто подобное. Люди, которых я считал интеллигентами, вдруг превращались в алчных зверей, хватая то одно, то другое, – и в этот момент я не узнавал их. Где же их прежние речи о человеческом достоинстве и душевном благородстве? В моем представлении любая мебель – это все-таки доски, а любая одежда – это все-таки тряпки.
На мой взгляд, в нашем прискорбном и материальном мире существует одно лишь мерило ценности – это книги!
Но Ольга Палем и Александр Довнар не книги делили...
...................................................................................................
– Не надо плакать, – сказал инспектор Кухарский. – Я вас провожу к Михаилу Николаевичу, директору нашего института, он добрый человек и поймет вас... Прошу, мадам!
Директор Института инженеров путей сообщения Михаил Николаевич Герсеванов (1830—1907) был широко известен в научном мире. Соратник еще графа Тотлебена, человек образованный, автор многих научных трудов, он строил железные дороги в горах Кавказа, устраивал коммерческие порты в Черноморье, имея немалые заслуги перед отечеством. Сейчас Россия тянула рельсы в таежную синеву Приамурья, чтобы выйти к причалам Владивостока, и страна постоянно нуждалась в романтиках-путейцах, которых поставлял его институт. Герсеванов внимательно выслушал Ольгу Палем: Довнар всегда выдавал ее за жену, она получала письма на имя «Ольги Довнар», а теперь... теперь у нее ничего не осталось.
– Я не вправе судить о нравственности вашего союза, – отвечал Герсеванов, – но меня волнует нравственность господина Довнара: имеет ли он право быть терпим в кругу студентов, носящих мундир и шпагу нашего путейского ведомства, которое никак не является последним в империи?..
Ближайший совет профессуры Герсеванов открыл таким же вопросом. Ученые мужи, ординарные и экстраординарные, добряки по натуре, в законах не разбирались, они лишь толковали об извечной борьбе добра и зла, но их наивные рассуждения ничего не значили на штатских весах официального правопорядка.
– Что за молодежь пошла ныне! – огорчались премудрые старцы, начинавшие карьеру еще при графе Клейнмихеле, хорошо помнившие даже графа Аракчеева. – Ежели четыре года блудил, так надо этого вертопраха обуздать крепкой подпиской, чтобы покрыл грех законным браком. Разве можно, обнадежив девицу посулами жениться, вдруг ни с того ни с сего выбрасывать ее в подворотню?
