мысли, для меня существенной, – исчерпана ли мною задача защиты во всей ее целости? Одна только мысль, что я, быть может, еще не высказал все, что сказать обязан, способна повернуть меня в бездну отчаяния...
Каждому свое и каждый делал только свое.
Решением Сената оправдательный приговор по делу мещанки Ольги Палем был отменен, дело решено передать для пересмотра в другом составе судебного присутствия.
– Вы не слишком обижены на меня? – спросил Кони, сильной рукой дружески встряхивая Карабчевского за локоть.
Николай Платонович не находил слов для ответа.
– Ты победил, галилеянин! – сказал он сенатору. – Но эмоции необходимы, ибо женщину можно и пожалеть...
...................................................................................................
Вечером этого же дня «Пале-Рояль» навестила полиция:
– Вы госпожа О-Вэ Палем?
– Да, я.
– Собирайтесь. Вы арестованы.
– Опять?
– Извините. Мы здесь ни при чем. Таково решение Правительствующего Сената. Не станем, мадам, мешать вашим сборам. Тюремная карета возле подъезда, и мы будем ожидать вас...
На этот раз, при более тщательном доследовании дела, Ольга Палем была подвергнута экспертизе врачей-психиатров, для чего ее поместили в больницу. Доктор Рукович сказал:
– Что тут крутить ее и вертеть, если всем нам, господа, яснее ясного дня – перед нами дама с обычным психозом.
В составе комиссии был и Зельгейм, читателю известный.
– Коллега, – проворчал он, – не забывайте, что всякое убийство человека человеком – тоже извращение психики.
– Позвольте, – вмешался третий врач, – мы каждый день слышим матюги на улицах, однако не хватаемся за револьверы, чтобы убивать сквернословов выстрелами в затылок.
– Верно! Но одно позорное слово Довнара, сказанное им Ольге Палем, явилось той последней каплей, которая переполнила чашу ее терпения. К сожалению, так случается в жизни...
Главный вывод комиссии психиатров был таков: убийство студента Довнара совершено в припадке умоисступления, когда Ольга Палем не могла контролировать свои действия. Однако новый состав суда не внял гласу врачей, и 18 августа 1896 года был вынесен новый вердикт суда присяжных заседателей.
Палем была признана виновной в убийстве студента Довнара, которое совершено ею преднамеренно, хотя и в состоянии резкого душевного раздражения.
– Исходя из этого, – зачитывался приговор, – но учитывая ее запальчивый и нервный характер, суд считает необходимым выказать подсудимой снисхождение, приговаривая ее к десяти месяцам тюремного заключения.
«СТУПАЙ И НЕ ГРЕШИ!» – могли бы добавить судьи.
...Ольга Палем вновь обрела свободу в яркий весенний день, за воротами тюрьмы ее оглушило звонкое пение птиц.
Она даже не удивилась, заметив, что возле тюрьмы стояла пролетка, в ней сидел Сережа Лукьянов, ожидавший ее.
Кучер сразу подогнал лошадь к женщине, Лукьянов проворно соскочил на панель, приложился губами к ее руке.
– Я не отказываюсь от своих слов, – сказал он, застенчиво улыбаясь. – Мама благословила мои намерения, а мои показания на суде вы можете считать любовным признанием.
– Спасибо. Именно так я и поняла их...
Ольга Палем обняла его шею исхудавшей рукой, крепко-крепко расцеловала в губы истосковавшимся поцелуем.
– То, что было сказано вами на суде, надо было сказать еще раньше – в те старые и дивные вечера на хуторе под Аккерманом. Наверное, вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе... Спасибо вам, Сережа, – повторила Ольга Палем. – Вы очень хороший человек, а я... я очень плохая женщина.
– Не верю в это. Решайтесь! Я жду.
– Нет, – отказала ему Палем, гордо встряхнув головой, отчего рассыпались по ее плечам длинные волосы. – Вы слишком чисты и благородны, но я-то знаю, что рано или поздно мое прошлое еще не раз напомнит вам о себе, и я не хочу, чтобы вы мучились именно тем, что у меня есть прошлое... Такое, какое было! А какое оно было, лучше не вспоминать.
Сережа Лукьянов, огорченный отказом, спросил:
– Куда же вы теперь? Кто приютит вас?
– Если бы знать! Но я сама ничего не знаю...
Ольге Палем теперь хотелось уехать далеко-далеко – в такую несусветную даль, где о ней никто ничего не знает и никто не посмеет попрекнуть ее прошлым, которое – да простит ей бог! – есть у каждой женщины, хоть однажды любившей.
21. ТАМ, ГДЕ АМУР СВОИ ВОЛНЫ...
Начав этот роман в «женский» день 8 марта, я заканчиваю его 23 марта – в день рождения моей любимой жены Тонечки, и, признаюсь, мне хотелось бы посвятить этот роман именно ей...
Вместе со мною она уже побывала в Одессе столетней давности, а теперь она ждет от меня приглашения, чтобы навестить иные края. Совсем иные!
...................................................................................................
После веселых будней одесской жизни, пресыщенной удовольствиями, мне как-то дико и странно, преодолевая тьму времени и расстояний, вдруг оказаться там, где еще только создавалась новая русская жизнь. Впрочем, она возникла давно, и еще Екатерина Великая, осторожный и дальновидный политик, завещала потомкам: «Если бы Амур мог нам только служить, как путь, через который можно продовольствовать Камчатку, то и тогда обладание Амуром уже имеет для нас великое значение...»
Впрочем, под музыку этого вальса еще не танцевали.
Но иногда нам, россиянам, полезно оглянуться назад, чтобы подсмотреть, как жили на Амуре первые поселенцы. Сто лет назад Хабаровск (бывшее село Хабаровка) насчитывал всего лишь 15 000 жителей – это, по сути дела, была большая русская деревня со своим базаром и двумя-тремя церквами.
С тех пор как Хабаровск сделался столицей Приамурского края, он считался городом гораздо лучше Владивостока. Прямые улицы, много зелени, библиотека и местный музей. По Амуру скользили лодки – русские под парусами, а китайцы вместо парусов укрепляли деревья с густою листвой. Молнии в этих краях отсвечивали бордовым светом, будто кровавые. Мимо города по своим нездешним делам часто проплывали неизвестные утопленники. Старожилы утверждали, что климат на Амуре сильно изменился. Раньше уже в марте открывали окна, модницы гуляли в ситцевых платьях, а в конце апреля засевали огороды. Жители винили беспощадную вырубку лесов, отчего на Амуре с каждым годом становилось все холоднее.
Если старожилов послушать, так раньше все было лучше.
Свобода слова царила полная, зато не было никакой свободы печати (за отсутствием самой печати). Процветала и свобода совести, национальность или религия не имели никакого значения, все назывались «амурцами». Ссыльные поляки, вернувшись в Польшу, стремились обратно, говоря, что на Амуре им лучше, нежели в Варшаве, где фонарей на улицах меньше, чем городовых.
Жизнь тогда была примитивна, а запросы жителей скромны. В лавках лежали ситцы, мука, чай, макароны, сахар и американское вино «кокомонго». Только здесь, на берегах Амура, можно было увидеть собак, которые алчно пожирали свежие или соленые огурцы. По улицам свободно бродили коровы, квохтали куры, с визгом проносились гигантские свиньи, живущие для заготовки из них бочковой солонины на зиму.
