— Не знаю, кто уж там такой ты, брат, но мы — Арийские Назареи, из Юджина. Нам не очень-то и хочется заезжать внутрь, у вас же тут, говорят, кого только не встретишь — мулаты, полукровки, любое смешение рас. В наши дни, куда ни плюнь, везде расовые предатели.
— Назареи? — с сомнением переспросил охранник. — А чего вы тогда не бритоголовые?
— Шибко умный? — презрительно фыркнула Шеветта. — Ты скажи мне еще, что Христос был евреем. Ты дурак или только притворяешься? Знаешь, что это такое? — она тронула свою голову, короткие шипастые пучки волос.
Охранник растерянно молчал.
— У нас там священные гвозди. Ну что, дошло?
Пора выручать беднягу, подумал Райделл. Вон как побледнел, того и гляди, в обморок хлопнется.
— Слышь, приятель, — лениво бросил он, — так ты позовешь старину Саблетта или как?
Охранник молча повернулся и исчез в сторожке. И чего он, спрашивается, так дрожит?
— Какие еще гвозди? — спросил Райделл.
— Долго рассказывать, — отмахнулась Шеветта. — Это я от Скиннера слышала. Страшные дела.
Дора, Саблеттова мать, пила мексиканскую водку с кока-колой. Пьют и такое, пьют и похуже, но чтобы безо льда, при комнатной температуре… Да и наливалось все это из больших пластиковых бутылок, купленных, судя по внешнему виду, еще до Рождества Христова — может, последнего, а может, и того, самого первого. Водка-то еще и ничего, а вот кока-кола выдохлась напрочь, ни одного пузырька; по некотором размышлении Райделл решил, что ему и вообще не хочется водки — ни теплой, ни холодной.
В гостиной Дориного трейлера не было ни стульев, ни табуреток, только диван и кресло с откидной спинкой. Дора полулежала в кресле, положив ноги на край столика, — это я, извинилась она, для кровообращения. Райделл и Шеветта примостились на крошечном, чуть побольше банкетки, диванчике, а Саблетт сидел прямо на полу, подперев коленями широкий костлявый подбородок. Гостиная поражала стерильной чистотой, полным — несмотря на изобилие безделушек — отсутствием пыли. Саблетта берегут, догадался Райделл. А украшалок быта было действительно много — картинки и фотографии, декоративные теремки и статуэтки, резные полочки с теми же самыми статуэтками и знаменитые молельные платочки. Ну, крыса крысой, подумал Райделл, взглянув на плоский голографический портрет преподобного Фаллона. Кожу себе на морде подтянул, загар искусственный навел, а все равно как был крысой, так и остался. Большой портрет Джей-Ди Шейпли действовал Райделлу на нервы, его глаза, казалось, все время смотрели на тебя. Самые, нужно думать, любимые в семье вещи, включая портрет Фаллона, группировались вокруг старомодного телевизора — большого, сверкающего хромировкой ящика, разительно непохожего на современные ультраплоские модели. По экрану беззвучно метались герои какого-то черно-белого фильма — громкость Саблетт убрал до нуля.
— А может, вы все-таки выпьете?
— Большое спасибо, — чуть поклонился Райделл, — но мне правда не хочется.
— Джоэлю я не предлагаю, он у нас трезвенник. Аллергия, и никак с ней не справиться.
— Да, мэм, я знаю.
Джоэль? До этого момента Райделл даже и не задумывался, что у Саблетта есть какое-то имя, Саблетт себе и Саблетт.
Одежда Джоэля Саблетта сверкала непорочной белизной — новехонькие белые джинсы, белая футболка, белые нитяные носки и белые одноразовые тапки.
— Джоэль всегда был очень чувствительным мальчиком, мистер Райделл. Один раз он взял у кого-то из других детей волчок, немного пососал ручку — и, вы не поверите, что с ним тогда было, ну прямо рот наизнанку вывернуло.
— Мама, — вмешался Саблетт, — ты забыла, что сказал доктор? Тебе нужно побольше спать.
— Понимаю, Джоэль, понимаю, — вздохнула миссис Саблетт. — Вы, молодежь, хотите поговорить. И все-таки, — она повернулась к Шеветте, — это просто ужас, что сделалось с твоими волосами, и ведь такая красивая девушка. Но ничего, отрастут они, и все будет как надо. Помню, в Галвестоне еще, я хотела опалить на газе курицу, а плита была старая, никудышная, давно это было, когда Джоэль был совсем еще маленьким, он у нас очень чувствительный, очень, так плита взорвалась, чуть меня совсем не убила. Я тогда только что сделала себе перманент, и от него просто ничего…
Шеветта промолчала.
— Мама, — твердо сказал Саблетт. — Выпила ты вполне достаточно, так что пора бы…
Он помог матери встать и повел ее в спальню.
— Господи, — прошептала Шеветта, — да что это с его глазами?
— Ничего особенного, — пожал плечами Райделл. — Просто повышенная чувствительность к свету.
— Уж больно это выглядит жутко, прямо мурашки по коже.
— Да он и мухи не обидит, — ухмыльнулся Райделл.
Саблетт вернулся в гостиную, взглянул на бегущее по экрану изображение, вздохнул и выключил телевизор.
— Ты знаешь, Берри, а ведь мне запретили выходить из трейлера.
— С чего это?
— Нечто вроде карантина. Я же апостат, а ну как кого-нибудь заражу.
Он примостился на краешке кресла.
— Мне-то казалось, что у тебя с этой дурью покончено, — заметил Райделл.
— Понимаешь, — окончательно смутился Саблетт, — она же больная, уход нужен, вот я и сказал им, что раскаялся, а то бы ведь не пустили. Сказал, что буду медитировать над этим ящиком, и все такие дела. Укрепляться в вере. А потом, — он нервно побарабанил длинными бледными пальцами, — потом они засекли меня с этим «Видеодромом». А ты сам, Райделл, ты видел когда-нибудь Дебору Харри?
Он на мгновение оживился, но тут же вздохнул и поник.
— Как тебя засекли?
— Они могут подключаться и проверять, кто что смотрит.
— Кстати, давно хочу спросить. Чего это вашим на месте не сиделось? Что им в Калифорнии — лучше, что ли?
— Спроси чего полегче, — пожал плечами Саблетт. — Думаю, это как-то там связано с налоговыми заморочками преподобного Фаллона. Последнее время он ни о чем, кроме них, и не думает. А у тебя-то как, Берри? Выгорело что-нибудь с работой?
— Нет, — криво усмехнулся Райделл, — не выгорело.
— Расскажешь? Нет, если это секрет или ты не хочешь…
Райделл рассказал.
— Эта сволота, он же и печку прострелил, — пожаловался Райделл.
Им предстояло ночевать в Ар-Ви, по ту сторону забора.
— Мне нравится твой приятель, — сказала Шеветта.
— Мне тоже.
— Нет, я в том смысле, что он ведь и вправду беспокоится, как у тебя все будет.
— Занимай кровать, — сказал Райделл. — А я устроюсь в кабине.
— Там же и стекла нет. Замерзнешь.
— Ничего, выживу как-нибудь.
— Ложись и ты в спальне, нам же не впервые. Ложись.
Он перекатился на правый бок, чуть не упал с кровати и проснулся. Темно. И никаких звуков, кроме ровного дыхания Шеветты. И скрип кожи — это она пошевелилась под своей гиппопотамовой курткой.
Слушая длинный — и довольно сумбурный — рассказ, Саблетт кивал, время от времени вставлял
