только лордом, но и мужем Алисы, причем, у Алисы горел синим огнем камень на безымянном пальце, и хотя меня с первых же минут окружило несколько боязливое восхищение (откровенная приязнь Мирры объяснялась не в последнюю очередь именно этими обстоятельствами), я прекрасно чувствовал, что восхищение – оно, разумеется, восхищением, лорд – лордом, слава воина как бы сама по себе, но вот если я осмелюсь отдать приказ самому последнему солдату нашего гарнизона, он не то, чтобы не побежит его исполнять, а, напротив, уставится на меня с искренним недоумением. Слава – это отлично, но мне все-таки не было места в их жизни. Я не видел горящего семибашенного Алломара и не отступал вместе с ними через солончаковые пустоши Орисгедо, не терял товарищей и не получал ран в боях с наступающими гвардейцами, не жег бледных костров на плато Зарамчор и не знал, как закапываться, если из пустыни Гайум приходят жарко дышащие самумы. Я был просто везунчиком, которому посчастливилось вытащить удачную карту. Можно восхищаться везением, везению можно завидовать, можно, наконец, ненавидеть везунчика всей душой, но вот уважать его как такового вроде бы не за что. И к тому же, везение мое, вероятно, уже закончилось, – я стал просто обузой, человеком, от которого неизвестно чего можно ждать и который по глупости способен наворотить что угодно. Короче, я был среди них лишним.
Никто, разумеется, прямо мне этого не говорил, но и никто не обращался ко мне с какими-нибудь серьезными предложениями. Я был случайным туристом, человеком со стороны, их жизнь текла, не задевая меня никоим образом.
Так что, слоняясь без дела из конца в конец тихой крепости, уныло взирая на стружку травы, закручивающуюся под фундаментом зданий, глядя на другой берег канала, такой близкий и такой для меня недоступный, я чувствовал нарастающую пустоту в сердце, ненужность, полную свою никчемность, неприспособленность, и мне хотелось уйти и никогда больше сюда не возвращаться.
Немного выручали меня только ежедневные тренировки на плацу, возле казарм. Алиса считала, что лорд, пусть даже такой случайный, как я, должен уметь сражаться. Должен хотя бы грамотно держать меч в руках. Иначе – что? Иначе – полный позор Дому Герриков. И потому я теперь два часа утром и два часа вечером, стиснув зубы, упражнялся в выпадах и парировании ударов. Это получалось у меня не слишком здорово. Беппо, тот усатый сержант с выпученными глазами, ставший по распоряжению Алисы моим спарринг-партнером, только хлопал белесыми веками, дивясь моим неуклюжим метаниям. Глаза у него вылезали еще больше. Он, по-моему, подозревал с моей стороны какую-то хитрость. Ведь не может же человек, победивший на поединке самого лорда Тенто, слывшего непревзойденным бойцом во всех известных мирах, как он доверительно сообщил мне несколько позже, так по-идиотски рубить, словно в руках у него не меч, а топор, так неловко подскакивать, отражая удар, будто всполохнутая курица, так карикатурно и мешковато перемещаться с место на место и так душно сопеть при выполнении самых простых приемов.
Вероятно, он поначалу решил, что, имитируя неумелость, я очень тонко подшучиваю над бывалым воякой. Ему эта шутка вполне определенно не нравилось. И лишь когда я, нанося прямой и короткий удар вперед, промахнулся и по инерции чуть не врезался в кирпичную стену, – не хватило буквально каких- нибудь сантиметров, чтобы расквасить себе нос в лепешку, – смутная догадка забрезжила у него в сознании. А минут через десять, когда я, явно не собираясь этого делать, лихо срубил Эрринором железный штырь ограждения, идущего вдоль площадки, догадка эта превратилась в уверенность.
Теперь Беппо понимал все. Он только не понимал, как я сумел победить лорда Тенто. И непонимание заставляло его относиться ко мне с опаской. Черт его знает, что там милорду взбредет в голову.
Впрочем, как дисциплинированный солдат, он делал то, что от него требуется: объяснял мне на пальцах, как можно поставить самую простую защиту, как принять удар не всем телом, а – чуточку заземлив его по касательной, как, в свою очередь, послать лезвие в образовавшуюся у противника брешь, и так – раз за разом, с терпением, и не допуская никаких шуточек. Для него это была привычная работа по обучению недотепистого новобранца.
И нельзя сказать, чтобы она проходила для меня совсем уж бесследно. Беппо знал множество полезных приемов, накопленных в течение долгой своей военной службы. Некоторые из них действительно могли пригодиться впоследствии. Ежедневные физические упражнения вообще шли мне на пользу: исчез бледный жир, ранее вялой складкой оттягивавший живот, мускулы у меня стали звонкими, чистыми и напряженными, заиграла, казалось, каждая жилочка в теле, разработалась и перестала ныть рана, полученная мною на набережной. Алиса в первый же день залечила ее с помощью заклинаний, и пластичный гладкий рубец, поблескивающий коллагеном, пророс мышцами и совершенно не мешал мне двигаться. Чувствовал я себя гораздо лучше, чем раньше. Эрринор тоже стал как бы послушнее и несколько управляемее. Правда, особой моей заслуги в том, кажется, не было. Эрринор, наверное, просто приноровился к направляющей его руке и сводил едва намеченные движения мышц в правильные отмахи и повороты. Нечто подобное, помнится, происходило и на тренировках с Герриком. Я, конечно, не мог за пару дней превратиться в опытного и закаленного воина, способного реально противостоять трем-четырем противникам сразу, а тем более я не мог противостоять лорду, владеющему мечом в совершенстве и умеющему, кроме того, порхать в пространстве. Однако я уже вполне грамотно отражал некоторые довольно чувствительные удары и, по- моему, мог не стыдиться, вытягивая по утрам Эрринор из ножен.
Вероятно, Беппо был мною доволен.
И все-таки он не мог научить меня главному. Как сказал в свое время Геррик: ты должен хотеть убить своего противника. Иначе у тебя просто ничего не получиться. Взял в руки меч – значит, должен убить… – Беппо не мог научить меня испепеляющей ненависти – той, которую я ощущал в сражении с лордом Тенто. Я его ненавидел и потому бился с яростью, преодолевшей искусственную стратегию боя. Беппо не мог научить меня самому основному – желанию убивать. А без этого, как я понимал, победить было нельзя.
Кстати, скованность и неуклюжесть сослужили мне хорошую службу. Когда Беппо после первых двух- трех тренировок убедился, что я не притворяюсь, дабы посмеяться над ним, и увидел, какой успехи достигнуты благодаря его педагогическому таланту: туповатый увалень на глазах превращается в более или менее обтесанного бойца, он отмяк и деревянная сдержанность его дала трещину. Он стал чувствовать во мне не господина, а обыкновенного человека, и хотя по-прежнему именовал меня исключительно «милорд» или «ваша честь», проявляя все официальные знаки почтения – слишком долго Беппо служил, чтобы пренебрегать ими – в поведении его стало проявляться и чисто дружеское внимание. Снисходительная симпатия опытного солдата к зеленому новобранцу.
Он теперь не каменел лицом и не вытягивался, когда я к нему обращался, начал даже покрикивать на меня, впрочем, всегда абсолютно по делу, а в коротких перерывах между занятиями, отдыхая на кривоватой гнилой скамейке под тополем, расстегнув ремень и выпустив плотный живот (который, впрочем, не мешал ему быть подвижным), иногда рассказывал кое-что о своей жизни.
Причем рассказы его были не совсем такие, как у Алисы. Беппо говорил о бескрайних пшеничных полях, над которыми по утрам поет Птица Зорь, – кто встанет позже, чем она закончит прозрачные свои рулады, у того весь день будет тяжелым и несчастливым. Он говорил о лесах на краю равнин, почва там так тверда, что корни, вылезшие из нее, образуют непроходимые заросли, и по ним скользит длинной тенью меняющий цвета зверь хырр, когти у него железные, а взгляд белых глаз приводит человека в оцепенение. Убить его нельзя, но можно ранить, правда, не металлом, а костью. Он говорил о свирепых малиновых лошадях, таких маленьких, что они едва достают человеку до пояса, но – выносливых и способных тащить плуг целые сутки, о том, как они сбрасывают весной кровавую зимнюю шерсть и тогда на все лето становятся покорными и совсем домашними. Он говорил, как пахнет земля, отворачиваемая деревянным сошником плуга, как позванивают чистой водой родники, открывшиеся на вспаханном поле, как выше глаз вздымается по краям ядовитый осот, и как приезжают из семибашенного Замка на холме железные подводы за хлебом. Женщины тогда уходят за горизонт, на край леса, потому что по традиции все, что родит, принадлежит воинам. Беппо вовсе не осуждал этот обычай. Кому-то надо сражаться, а кому-то пахать землю, считал он. Если человек готов отдать свою жизнь за других, он, конечно, должен иметь некоторые привилегии.
Здесь слышны были отзвуки наших разговоров с Алисой.
– Поэтому ты и стал солдатом? – однажды спросил я.
– А что хорошего всю жизнь ковыряться в земле? – вздохнул Беппо. – Вспахал, посеял, убрал урожай – все радости. – Объяснил, что каждый, честно прослуживший в солдатах отмеренных десять лет, получает земельный надел в наследуемую собственность, урожай в замок не отдает, становится свободным йоменом. – Это уже, милорд, дело – совсем другое. Свободный йомен сам решает, как ему жить. Он может
