просил пить. Причем все двое суток я мертвой хваткой сжимал рукоять Эрринора, и клинок двое суток пульсировал, будто нечто живое – становясь то малиновым, словно из светящейся крови, то – желтея и переходя в бледную сукровицу. А на третьи сутки он, по словам Беппо, стал обычного дымного цвета, и тогда я открыл глаза и спросил, что случилось. Вполне может быть. Никаких следов этого мучительного состояния у меня в памяти не сохранилось.
И почти не сохранилась вздыбленная борозда на асфальте – там, где, отбитый мною, пропорол ее меч лорда Тенто. Видимо, первые же машины, проехавшие по набережной, примяли ее, и теперь она, зашпатлеванная землей, ничем не отличается от соседних вполне естественных трещин. Разве что – более ровная, словно проведенная циркулем. Вряд ли кто-нибудь обращает на нее внимание.
Как, впрочем, никто не обращает внимания и на меня самого. Я не знаю, какое подразделение так отчаянно штурмовало крепость на острове, к каким именно ответвлениям таинственных наших спецслужб оно принадлежит, что за цели преследовало и почему так внезапно прекратило свою деятельность. Пути спецслужб неисповедимы. У меня вообще нет уверенности, что они подозревают о моем существовании. Те двое людей, что приходили к моим родителям, больше не появлялись. Мне никто не звонил, никто не вызывал меня никуда и ни о чем не расспрашивал. И пусть тот же Беппо считает, что ничего еще в действительности не завершилось, что не трогают нас лишь потому, что мы – единственная ниточка от одного мира к другому, нельзя рисковать, милорд, а вдруг она оборвется, но имейте в виду, мы – под пристальным наблюдением; факт остается фактом: никто мною не интересуется и, вопреки утверждениям Беппо, слежки за собой я не чувствую.
По-моему, обо мне просто забыли. Ничего, меня лично это вполне устраивает.
Я и сам хотел бы забыть о себе, если возможно.
И только изредка, ведя карандашом по плотному ватману, я вдруг начинаю ощущать спиной неприятный черный озноб, будто потянуло сквозняком из невидимой щели, и, опасливо оборачиваясь, вижу, что никакой такой щели у меня за спиной нет, двери в чертежный кабинет плотно закрыты, зеркало рядом с ними белеет стеклянной поверхностью. И тем не менее, кожа у меня стягивается в пупырышки, и, вернувшись домой, я откидываю занавески, прикрывающие хозяйственную нишу в коридоре, сдергиваю два старых пальто, повешенных туда специально, снимаю с крючка Эрринор и осторожно вытягиваю из ножен светлое лезвие.
Правда, сейчас его нельзя назвать очень уж светлым. От висения в нише или от чего-то еще Эрринор выглядит мертвенным и тускловатым. Самый обыкновенный металл, кажется, даже не слишком заточенный. Однако стоит мне слегка сжать в руках теплую рукоять, стоит поднять его и, не торопясь, провести клинком в воздухе, как из-под тусклости проступает нежное серебряное свечение, лунные тени начинают дымится и скользить к кончику, а от лезвия, как тогда на набережной, отслаиваются плазменные отражения. Эрринор готов к бою, нужен лишь враг, который осмелился бы скрестить со мною оружие. Озноб не проходит, но в такие минуты он меня уже не пугает. Не озноб это – свежий ветер, побуждающий к действию. Лицо у меня горит, и весь я полон страстной энергией воина.
Между прочим, Беппо не одобряет этих моих порывов. К мечам лордов он относится настороженно, с явным недоброжелательством и считает, что тронувший меч становится в определенной мере его заложником.
– Если взял в руки меч, значит, должен – убить. А я, милорд, убивать не хочу.
Кстати, Беппо мгновенно освоился в нашем мире. Уже дней через десять он работал охранником в какой-то коммерческой фирме, – что, конечно, не удивительно, учитывая его военную подготовку – а еще через пару недель получил вполне приличную комнату и переехал.
После этого мы с ним практически не встречались.
Он, по-видимому, хотел как можно скорее освободиться от прошлого.
И, в конце концов, кто я ему – случайный знакомый.
Я потом, наверное, месяца три пережевывал эту обиду.
И однако, как выяснилось, я был неправ в отношении Беппо. Он не собирался никого забывать и ни от чего не отказывался. В конце июня, когда навалилась на Петербург каменная жара, когда поплыл пух и зазеленела вода в каналах, он явился ко мне – все такой же усатый, плотненький, с выпученными, как у рака, глазами – и, не слова не говоря, выложил странный значок в виде тюльпана. А когда я недоуменно воззрился на золотые тычинки, объяснил, что – это родовой знак Дома Герриков, каждый воин, родившийся на Алломаре, имеет такой значок, цветок вживляется на груди, под левым плечом, и снимается только после смерти хозяина.
– Это значок Петипа, – добавил он после паузы.
– Как Петипа? А разве Петип не мертв? – спросил я.
Я отлично помнил короткую стрелку, воткнувшуюся тогда в предплечье.
– Вот теперь мертв, – сказал Беппо, пошевелив проволочными усами. – Нет, милорд, Петипа так просто убить нельзя… – И вдруг рядом с первым значком выложил второй, точно такой же. – А это – мой знак, милорд, если позволите…
Несмотря на природную недогадливость я, кажется, понял.
– Ты хочешь, чтобы я освободил тебя от присяги воина? Хорошо, что я должен сделать?
– Просто сказать, милорд: «Ты – свободен»…
– Ты – свободен, Беппо, – произнес я торжественным, как подобает, голосом. – Я, наследный лорд Алломара, освобождаю тебя от воинского обета. Ты – свободен, и я готов засвидетельствовать это перед всеми Домами…
Беппо хитро прищурился.
– Вообще-то, по-настоящему меня зовут вовсе не Беппо. Новое имя дают, когда входишь в какой-нибудь Дом. Но для вас, милорд, пусть я останусь – прежним…
После я проводил его до остановки. Подошел шуршащий троллейбус и утащил сержанта в сторону Невского. Было ясно, что больше я его никогда не увижу. Чье победное знамя развевается сейчас над Семибашенным замком, кто греет в руках волшебную Каплю Росы и о чем шелестит звездный дождь над равнинами Алломара?
Этого я уже никогда не узнаю.
Сердце у меня сжималось, сдавливаемое асфальтовой духотой, был ранний вечер, прозрачные сумерки опускались на город, звезд еще не было, но колючий их свет чувствовался уже в чаше неба.
Вот и набережная, где я победил лорда Тенто.
Мне было плохо. Я дышал редко и тяжело. Горло, сдавленное воспоминаниями, не пропускало воздух. Внутреннюю часть ладоней вдруг защипало – точно от свежей раны.
А когда я инстинктивно поднял руки к глазам, между пальцами у меня заструился яркий синеватый дымок, – загустел, превратившись как бы в синюю линзу, сердцевинная часть этой линзы прояснилась и засияла, лицо Алисы, будто гемма, выступила оттуда, губы ее шевелились, по-видимому, она говорила мне что-то. Правда, ни одного слова я слышал не мог. И смотрела она не на меня, а куда-то в сторону. Голова ее была покрыта узорчатой тканью. Светленький новорожденный младенец смотрел туда же, блестя глазами от любопытства. Вот – он поднял пухлую руку, тронул Алису за подбородок и, видимо, засмеялся.
Мягкие складки набежали на голову в редких волосиках.
И сейчас же изображение будто сдернуло с моих пальцев. Сердцевина погасла, а синеватая линза заколебалась и рассеялась в воздухе.
Я даже не успел толком понять, что произошло.
Я лишь остановился, взирая на уже пустые ладони, сделал два шага по направлению к чугунной ограде, снова остановился и поднял голову к звездам, которых еще не было.
Их еще не было, но я знал, что они есть.
Теперь я буду помнить об этом всегда.
Я был счастлив.
И тут дунул ветер, зарябила зеленая вода в канале, зашумели-зашелестели деревья, полные июньской листвы, и, как сон, унеслось вдоль набережной облако тополиного пуха.
Куда – неизвестно…
