— Сапфира сказала, что ты остался, чтобы убить последнего раззака и осмотреть Хелгринд. Это так?
— Отчасти.
— А в целом?
Эрагон понимал, что ее не удовлетворит половинчатый ответ.
— Обещай, что никому не скажешь, пока я хам тебе не разрешу.
— Обещаю, — сказала она на древнем языке.
И тогда Эрагон рассказал ей, как нашел Слоана и почему решил не вести его с собой к варденам; рассказал и о том проклятии, которое наложил на мясника, и о том последнем шансе, который дал Слоану — попытаться хотя бы отчасти изменить собственную судьбу, но зато и вновь обрести зрение. Закончил Эрагон так:
Что бы ни случилось, Роран и Катрина никогда не должны узнать, что Слоан еще жив. Если же они об этом узнают, не будет конца самым различным бедам.
Арья , сидевшая на краешке постели, долго смотрела на светильник, в котором прыгал неровный язычок пламени, потом сказала:
— Тебе следовало убить его.
— Возможно, но я не смог.
— Только из-за того, что задача кажется тебе неприятной, нет причин отказываться от ее решения. Ты проявил трусость.
Эрагон насупился:
— Трусость? Да любой, у кого имелся нож, мог бы убить этого Слоана! То, что сделал я, было гораздо труднее.
— Физически да, но не морально.
— Я не убил его, потому что считал это неправильным. — Эрагон даже нахмурился, сосредоточенно подыскивая нужные слова, чтобы в точности выразить свои чувства. — Я не боялся… Дело совсем не в этом. После участия в сражениях… Нет, это совсем иное: я готов убивать на войне. Но в мирное время я ни за что не возьму на себя ответственность решать, кому жить, а кому умереть. Нет у меня для этого ни должного опыта, ни должной мудрости. У каждого человека есть заповедная черта, которую он ни за что не пересечет. Свой предел, Арья. И свой предел я обнаружил, едва взглянув на Слоана. Даже если бы в плен ко мне попал сам Гальбаторикс, я и то не стал бы убивать его. Я бы отвел его к Насуаде и королю Оррину, и если бы они приговорили его к смерти, тогда я с удовольствием отрубил бы ему голову, но не раньше. Можешь называть это слабостью или трусостью, если хочешь, но таков уж я, и извиняться за это я не стану.
— Значит, ты готов быть всего лишь инструментом в руках других?
— Я стану служить людям, как сумею. Я никогда не стремился к первенству, не хотел быть вожаком. Алагейзии не требуется еще один правитель-тиран.
Арья потерла виски:
— Почему с тобой всегда так сложно, Эрагон? Куда бы ты ни направился, всюду ты сумеешь вляпаться в какую-нибудь историю! Такое ощущение, что ты стараешься не пропустить ни одного колючего куста в этой стране и непременно о него исцарапаешься.
— Твоя мать сказала примерно то же самое.
— Что ж, меня это не удивляет… Ну, хорошо. Оставим это. Ни ты, ни я не намерены менять свою точку зрения, а у нас достаточно куда более неотложных дел, чем споры о справедливости и морали. В будущем, впрочем, тебе лучше все же помнить, кто ты есть и что ты значишь для народов Алагейзии.
— Я никогда об этом не забываю. — Эрагон помолчал, ожидая ее ответа, но она оставила его заявление без комментариев. Эрагон присел на краешек стола и сказал: — А знаешь, тебе вовсе не нужно было отправляться меня искать. Я отлично справлялся.
— Ну, разумеется, нужно было!
— Как же ты меня нашла?
— Я догадалась, какую дорогу ты предпочтешь. К счастью, моя догадка оказалась верной, и уже в сорока милях отсюда к западу я смогла определить твое местонахождение по шепоту земли.
— Я не понимаю…
— Любой Всадник не может пройти по этой земле, не оставив следа. Те, у кого есть уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, способны довольно легко обнаружить признаки его присутствия. Птицы пели о том, как ты идешь, наземные животные чуяли твой запах, и даже сами деревья и трава помнили твое прикосновение. Связь Всадника и его дракона столь сильна, что те, кто хорошо чувствует силы природы, способны чувствовать и эту связь.
— Тебе надо как-нибудь научить этому трюку и меня.
— Это вовсе не трюк, это искусство, точнее, просто умение обращать внимание на то, что тебя окружает.
— Тогда зачем же ты явилась прямо в Исткрофт? Куда безопаснее было встретить меня за пределами этого селения.
— Обстоятельства заставили. Как и тебя, впрочем, так мне кажется. Ты ведь и сам не очень-то хотел заходить в это селение, верно?
— Верно… — Эрагон понурился; на него вдруг навалилась чудовищная усталость, ведь он весь день был в пути, но он, отогнав усталость, указал на платье Арьи и спросил: —
Неужели ты, наконец, решила отказаться от своих штанов и рубахи?
На губах Арьи промелькнула легкая усмешка. — Только на время этого путешествия. Я прожила среди варденов столько лет, что даже и вспомнить не могу, сколько в точности, однако все время забываю, до чего люди упорны в своем желании разделить женщин и мужчин. Я никогда не могла заставить себя полностью принять ваши обычаи, даже если и не веду себя так, как обычно ведут себя эльфы. Кто мог сказать мне «да» или «нет»? Что мне носить и чего не носить? Моя мать? Но она находилась на противоположном конце Алагейзии. — Арья спохватилась, поняв, что сказала больше, чем намеревалась, и продолжила: — Так или иначе, а вскоре после того, как я покинула лагерь варденов, я имела весьма неприятную встречу с двумя погонщиками волов и вскоре после этого взяла и украла это вот платье.
— Оно тебе очень идет и отлично сидит.
— Одно из преимуществ владения магией — это отсутствие необходимости ждать помощи портного.
Эрагон рассмеялся. Потом спросил:
— И что же теперь?
— А теперь давай отдыхать. Завтра еще до восхода солнца надо постараться выскользнуть из Исткрофта никем не замеченными. Поверь, это было бы разумнее всего.
В ту ночь Эрагон улегся перед дверью на полу, а Арья устроилась на кровати. Это отнюдь не было вызвано тем, что Эрагон — мужчина или что он проявляет особую куртуазность, хотя он, конечно, непременно настоял бы, чтобы Арья в любом случае легла на кровати; скорее, это была просто мера предосторожности. Если бы кто-то вознамерился вломиться к ним в комнату, было бы странно, если бы он обнаружил, что на полу спит женщина.
Час за часом проходил без сна, и Эрагон лежал, разглядывая балки у себя над головой и трещины в деревянной обшивке, и никак не мог успокоить мечущиеся мысли. Он перепробовал все известные ему способы, пытаясь уснуть, но все время возвращался к мыслям об Арье, к их неожиданной встрече, к ее комментариям по поводу того, как он обошелся со Слоаном, а также, и чаще всего, к тем чувствам, которые он к ней питал. Что это были за чувства, он бы и сам не смог с уверенностью сказать. Он мечтал быть с нею, но она ответила ему отказом, и это сильно охладило его любовный пыл. Душа его была полна боли, гнева, отчаяния и тоски, ибо Эрагон не желал соглашаться с безнадежностью своих устремлений, но не знал, что тут можно еще предпринять.
У него даже сердце защемило, когда он прислушался к ровному дыханию Арьи. Было мучительно находиться так близко от нее и не иметь возможности хотя бы подойти к ней. Он терзал край рубахи, мечтая отыскать хоть какой-нибудь выход из сложившейся ситуации; смириться с неугодной судьбой он по-
