недели две назад, и с тех пор он успел вырасти еще фута на четыре, если не больше
Она была права. Торн стал и длиннее, и шире в груди, чем тогда, во время воздушного сражения над Пылающими Равнинами. Он едва перестал быть детенышем, но был уже почти таким же огромным, как Сапфира.
Эрагон нехотя перевел взгляд с дракона на Всадника.
Муртаг был без шапки и без шлема; его длинные черные волосы развевались за плечами, точно блестящая грива. Черты его лица стали гораздо жестче, чем во времена их близости с Эрагоном, и Эрагон понимал, что на этот раз Муртаг не станет проявлять милосердие, да попросту и не сможет этого сделать. Несколько тише, чем в первый раз, но все же весьма громко он сказал Эрагону:
— Вы с Сапфирой причинили нам немало горя. Гальбаторикс пришел в ярость из-за того, что мы тогда тебя отпустили. А после того как вы прикончили его раззаков, он был в таком гневе, что и сам убил пятерых своих слуг, а потом переключился на нас с Торном, и мы оба тогда страшно пострадали. Из-за тебя, Эрагон. Но больше мы этого не допустим. — И Муртаг отвел руку назад, готовясь нанести удар мечом, и Торн уже рванулся вперед, но Эрагон вскричал:
— Погоди! Послушай! Я знаю, каким образом вы оба сможете освободить себя от клятв, данных Гальбаториксу!
Лицо Муртага мучительно исказилось; в его глазах явственно читалось выражение отчаянного, страстного желания переменить свою судьбу. Он немного опустил руку с зажатым в ней Зарроком, потом вдруг нахмурился, сплюнул куда-то вниз и крикнул Эрагону:
— Я тебе не верю! Это невозможно!
— Возможно! Дай мне несколько минут, и я объясню это тебе.
Муртаг, казалось, боролся с собой. На мгновение Эрагону показалось, что он ему откажет. Торн, изогнув шею, оглянулся на своего Всадника; похоже, они что-то мысленно обсуждали друг с другом.
— Да черт с тобой, Эрагон, — сказал вдруг Муртаг почти спокойно и положил Заррок перед собой поперек седла. — Ты в очередной раз поймал нас на эту наживку, чтоб тебе провалиться! Мы уже смирились с выпавшей нам судьбой, а ты снова вздумал мучить нас надеждой, от которой мы уже отказались. Но учти: если эта надежда все же окажется тщетной, то клянусь, братец, я отрежу тебе правую руку еще до того, как мы доставим вас к Гальбаториксу… Она тебе все равно не понадобится для того, чем ты будешь заниматься в Урубаене.
Эрагону тоже захотелось пригрозить ему, но он подавил это желание и, опустив свой скарамасакс, сказал:
— Гальбаторикс, конечно же, никогда не сказал бы этого тебе, но когда я был у эльфов…
«Эрагон, ничего больше ему о нас не рассказывай!» — тут же услышал он предостерегающий голос Арьи.
— …я узнал, что, если переменится сама твоя сущность, изменится и твое истинное имя — и то, как оно произносится на древнем языке. То есть все это отнюдь не высечено резцом на лезвии клинка, Муртаг! Если ты и Торн сможете кое-что изменить в себе, ваши клятвы уже не будут до такой степени связывать вас, а если изменятся и ваши истинные имена, Гальбаторикс полностью утратит власть над вами. Торн подплыл еще на несколько ярдов к Сапфире.
— Почему ты никогда прежде не упоминал об этом? — спросил Муртаг.
— Я тогда был еще очень в себе не уверен.
Теперь между Торном и Сапфирой осталось не более пятидесяти футов. Страшный оскал красного дракона почти исчез, лишь верхняя губа угрожающе приоткрывала огромные клыки; в его сверкающих алых глазах появилось выражение, несколько странное для дракона — выражение недоумения и всеобъемлющей печали, словно он надеялся, что Сапфира или Эрагон скажут ему, зачем его вырастили, сделав из него вечного пленника Гальбаторикса, который постоянно унижает его и оскорбляет, заставляет его уничтожать людей и своих сородичей, драконов. Торн чуть вильнул кончиком хвоста, принюхиваясь к Сапфире. Она тоже принюхалась к нему, и из пасти ее высунулся язык, словно она пробовала запах Торна на вкус. Жаль, что Торн отгородился от Эрагона и Сапфиры мысленным барьером; им очень хотелось обратиться непосредственно к нему, однако и сами они тоже не решались открыть красному дракону свои мысли.
Находясь так близко от Торна и Муртага, Эрагон заметил, что вены на шее у Муртага вздулись от напряжения, а на виске нервно пульсирует синяя жилка.
— Во мне не так уж много зла. — Теперь Муртаг говорил почти спокойно. — И при сложившихся тогда обстоятельствах я, в общем, сделал для тебя все, что мог. Между прочим, я сомневаюсь, что ты бы выжил, если бы наша мать сочла, что лучше оставить в Урубаене тебя, а меня спрятать в Карвахолле. Вряд ли тогда ты стал бы лучше меня.
— Возможно. Возможно, что и не выжил бы, и лучше тебя бы не стал.
Муртаг ударил себя в грудь кулаком, и нагрудная пластина его лат ответила гулким звоном.
— Ага! Значит, ты это все же признаешь! Но в таком случае как же ты можешь рассчитывать, что я последую твоему совету? Если я и так хороший человек, если я и так совершил немало хороших поступков, то чего же еще от меня ожидать? В какую еще сторону я должен меняться? Я что же. должен стать хуже, чем есть? Или стать таким же чудовищем, как Гальбаторикс, чтобы затем освободить свою душу от этого черного зла? Вряд ли подобное решение будет разумным. Если же мне удастся именно таким образом переменить свою сущность, тебе вряд ли это понравится; боюсь, тогда ты попросту проклянешь меня и станешь ненавидеть столь же сильно, как сейчас ненавидишь Гальбаторикса.
Эрагон в полном отчаянии воскликнул:
— Да, но ты вовсе не должен становиться ни хуже, ни лучше! Ты просто должен стать другим. Ведь в мире существует множество самых разных типов людей и сколько угодно способов вести себя достойно. Посмотри на того, кого ты действительно любишь и уважаешь, даже если он выбрал в жизни совершенно иной путь, чем ты. Постарайся последовать его примеру. Возможно, на то, чтобы действительно изменить свою сущность, потребуется немало времени, зато ты сможешь расстаться с Гальбаториксом, сможешь, если захочешь, покинуть Империю и вместе с Торном присоединиться к варденам — все тогда будет в твоей власти; и ты всегда будешь волен поступать в соответствии с собственными целями и желаниями.
«А ты не забыл, Эрагон, о данной тобой клятве отомстить за смерть короля Хротгара?» — напомнила ему Сапфира, но он оставил ее вопрос без ответа.
Муртаг, оскалившись, усмехнулся:
— Значит, ты просишь меня стать совершенно другим, чем я теперешний? Значит, если мы с Торном хотим спасти себя, то должны уничтожить свою теперешнюю сущность? Да такое «спасение» куда хуже нашей нынешней беды!
— Прошу тебя, подумай! Просто позволь себе постепенно меняться, перерастать в нечто отличное от тебя теперешнего. Это очень нелегко, я понимаю, но ведь все люди так или иначе в течение жизни меняются. Для начала отпусти свой гнев, очисти от него свою душу, и сразу почувствуешь, что и Гальбаторикс тебе не указ.
— Отпустить свой гнев? — неприязненно рассмеялся Муртаг. — Ну хорошо, допустим, я отпущу свой гнев, но тогда и ты позабудь о своем гневе; забудь о том, что Империя убила вырастившего тебя дядю и сожгла вашу ферму. Гнев определяет нашу сущность, Эрагон! Без него и ты, и я стали бы просто пищей для могильных червей. И все же… — Муртаг на минуту прикрыл глаза, затем провел рукой по гарде Заррока, словно успокаивая его; вены у него на шее немного опали, но синяя жилка на виске все еще продолжала нервно пульсировать. — Должен признаться: твоя идея меня, безусловно, заинтересовала. Возможно, мы сможем вместе еще подумать над нею, когда ты окажешься в Урубаене. Но для этого необходимо еще, чтобы наш правитель позволил нам видеться наедине. Чего, скорее всего, не произойдет. Я думаю, ему удобнее будет держать нас порознь. Во всяком случае, я бы на его месте именно так и поступил.
Эрагон крепче стиснул рукоять меча и спросил:
— Ты, похоже, уверен, что мы с тобой непременно вместе окажемся в цитадели Гальбаторикса?
— Ну да, естественно, я в этом уверен, братец! — Коварная улыбка растянула губы Муртага. — Неужели ты не понимаешь, что, даже если бы мы с Торном и хотели изменить свою сущность, мы все равно не сумеем в один миг этого добиться. И до тех пор, пока подобная возможность нам не представится, мы будем оставаться во власти Гальбаторикса. А Гальбаторикс со всей строгостью потребовал, чтобы мы непременно доставили к нему вас обоих. И у нас уже не возникает желания снова бравировать, рискуя
