них один общий большой стол, накрыли чистой скатертью. Как треугольные шляпы, были сложены накрахмаленные салфетки. Бутылки высовывались из серебряных ведерок со льдом.
Те, для кого готовился обед, сидели на диванах у стены и разговаривали.
— Я утверждаю… — гудел оттуда чей-то бас. — Помните, как написал Эразм Роттердамский?… Глупость — это не так-то уж плохо! Она осыпает нас величайшими дарами. Действительно, приправа глупости нужна повсюду. Не вздумайте бороться с ней! Что стоит без нее вся наша жизнь… и наше с вами будущее, господа?
— В России вообще печальна участь талантов, — некстати вмешался жиденький тенор. — Мне рассказывал Рыбкин…
— Какой Рыбкин?
— А знаете самую последнюю новость? — вдруг заторопился тенор. — Представьте, фантасмагория! По воздуху, как по телеграфным проводам, передали электрический сигнал из Петербурга на Гогланд. Оторвалась, значит, льдина, унесла в открытое море…
— Это когда пятьдесят человек спасли?
— Вот-вот! Попов, видите, передал на ледокол «Ермак»…
— Так вашей новости уже четыре месяца!
Наконец торжественно вошел метрдотель. С достоинством произнес:
— Милостивые государи, прошу!
Остановился чуть в сторонке, наблюдая. Застучали стулья. «Нет, — решил он, — не приезжие. И вроде не купцы. Из образованных».
Лисицын, усаживаясь, легким движением ощупал на себе непривычный после студенческой тужурки сюртук.
В другом конце стола коренастый, загорелый человек со светлыми бровями и лысеющим лбом несколько раз подряд звякнул вилкой по тарелке, встал, поднял бокал шампанского.
— Внимание, внимание! — начал он; голос был знакомый: бас говорившего недавно об Эразме Роттердамском. — В нынешнем знаменательном году… в году… на стыке девятнадцатого века и двадцатого… мы разъезжаемся по русским просторам… для плодотворной инженерной деятельности. Я предлагаю поднять тост за Горный институт, который мы покидаем… тост за каждого профессора, чьи лекции мы слушали, — за Романовского, Карпинского, за Тиме, за Мушкетова, за Лутугина Леонида Ивановича…
— Ура-а! — нестройно закричали за столом.
Рядом с Лисицыным сидел Терентьев. Он жевал, размахивал ножом и приговаривал:
— Паштетик-то… Батенька, такой разве праведникам в царстве небесном дают! Ну, ваше здоровье!
Один за другим провозглашались тосты. А через час, перебивая друг друга, расплескивая вино из бокалов, молодые инженеры выкрикивали:
— Столбовая дорога человечества! Кто не верит в прогресс? При чем тут социальные проблемы?…
— А кто, господа, бывал на Государево-Байракских копях?
— Интеллигенция — еще отец мой говорил — в долгу перед бесправным народом! В долгу! Мы призваны…
— Нам надо доходность предприятий повышать. И я считаю делом чести…
— Не сравните же с бакинской нефтью! Там рубль на рубль буровая скважина дает!
— Успех промышленности — твой успех! Залог цивилизации! И пусть процветает Россия!..
«Так они и будут, — подумал Лисицын. — Доходность… Процветает… Рубль на рубль…» Он снова посмотрел вокруг: вот этот — сын хозяина медных рудников; тот — сам владеет приисками на Урале; один Терентьев здесь из неимущих. «Другое дело, собрался бы весь курс, все выпускники. А то как на подбор!» И ему стало неприятно: не надо было участвовать в этом обеде.
— Хорошо! — зажмурившись, сказал Терентьев и вытер губы салфеткой.
К Лисицыну подошел коренастый, тот, который утверждал, что без глупости на свете не прожить. Он был в черном фраке, с сигарой в зубах. Улыбнулся:
— Вы почему молчите? Куда работать собираетесь?
Лисицын, отгоняя дым его сигары, взмахнул перед собой ладонью:
— Пока не тороплюсь. Чего мне! Надо мной не каплет…
В зале ресторана стало совсем шумно. Терентьев звонким голосом запел:
Никому ничего не сказав, Лисицын встал и вышел за дверь.
После выпитого вина голова слегка кружилась.
Далеко за крышами домов закатывалось солнце. Закат пожаром отражался в окнах верхних этажей; ослепительно сверкал купол Исаакия. По Невскому прогуливались люди в летних костюмах, нарядные дамы, чиновники. Лисицын неумело поправил на голове высокий цилиндр, пошел вдоль проспекта.
— Лисицын! — окликнул его кто-то. — Лисицын, черт возьми!
К нему бежал, звеня шпорами и громыхая шашкой, худощавый офицер с закрученными кверху русыми усиками. Не дав Лисицыну опомниться, офицер с размаху поцеловал его в губы:
— Ах, черт возьми! Вот встретились…
«Сотников»,- увидел Лисицын и тоже обрадовался встрече.
— Вот какой ты стал!
— А ты какой стал!
Сотников был в Петербурге по делу — лишь на один сегодняшний день. Он простодушно и чуть завистливо расспрашивал:
— Ну, живешь как? В министры попасть, наверно, целишься? Не служишь еще? Да-а, ты ведь богатый!
— Какой там богатый…
— Не скромничай, знаю! А этот… что раньше тебя в Горном… как его… помнишь, ты с ним все разговаривал?
— Глебов?
— Да-да, Глебов! Где он?
— Глебова нет, — строго ответил Лисицын.
— Неужели умер?
— Нет. Арестован. В Сибирь его сослали.
Глаза Сотникова округлились:
— Да что ты! За политику? Ай-яй-яй! — Он схватил бывшего соседа по парте за рукав.
Лисицын подумал: может быть, не надо было говорить о Глебове? А Сотников допытывался:
— На каторжные работы? Или так?
— Откуда я знаю! — сказал Лисицын сердито. — Понятия не имею. И давно это было!..
Они свернули на Адмиралтейскую набережную. В Неве поблескивало сиреневое небо. Здание биржи темнело на другом берегу.
— Давно это было… — повторил Лисицын, когда молчать стало неудобно. — Послушай, — вдруг переменил он тему, — значит, твой полк участвует в маневрах? А кто командует полком?
Сотников ахнул, достал из кармана часы. Двенадцать! Полковник — не кто-нибудь, сам полковник ждет теперь на вокзале! Как можно этак опоздать?… Ужасно! Нет, боже мой, пропало все… И он, даже забыв пожать руку, кинулся по направлению к Невскому. Из сумрака донесся его голос:
— Извозчик! Извозчик!
