короткий срок успела сделать многое. Уже готовы аппараты, уже выращены бесчисленные миллиарды почвенных бактерий, каждого вида в отдельности. Если из бактерий еще не выделены чистые ферменты, то уже концентрат какой-то получен. Любопытны свойства его: в его присутствии замечено образование веществ, родственных углеводам. Правда, пока лишь в едва измеримых количествах — и тут нелегко нащупать даже самый малый шаг вперед, и техника эксперимента пока еще очень громоздка.
Окна открыты. За окнами зеленые кроны деревьев. Врывается ветер — воздух прохладный, душистый, пахнет цветущей черемухой.
Облокотясь о спинку стула, Григорий Иванович пристально следит за опытом.
Аппарат, похожий на водотрубный котел, как бы увенчан зеркальным гальванометром. Вместо циферблата и обычной стрелки, от крохотного зеркальца прибора отражается тоненький луч света. В процессе опыта зеркальце чуть вздрагивает; в противоположном конце зала натянута длинная белая лента с делениями, и именно там яркий зайчик прыгает по ленте, показывая цифры.
Возле ленты старшая лаборантка Люба вслух отсчитывает и записывает номера делений, на которые зайчик вспорхнул. А здесь, у аппарата, Шаповалов не сводит глаз с самопишущих термометров и газовых индикаторов. Вглядываясь в их кривые, он время от времени осторожно притрагивается к одной из регулирующих рукояток. За соседним же столом Лидия Романовна с помощницей делает анализы.
— Что, Лида, у вас? — спросил ее Григорий Иванович.
— Знаете, формальдегид, определенно.
Григорий Иванович оживился:
— В первой пробе?… Хорошо. Вот не ожидал!
И он вскоре ушел к себе в кабинет, чтобы подумать о плане опытов на завтра. Размашистым почерком набросал десяток формул. Потом его мысли незаметно переключились на другое.
Надо позвать Коваля, пристыдить. Сказать напрямик: «Никита Миронович, вы споткнулись, теперь вас мучит совесть. Голубчик, я не таю на вас зла. Но строго требую: потрудитесь сами исправить вашу беду…»
Зажмурившись, Григорий Иванович вздохнул. За окнами чирикают птицы. Слышно, как волной зашелестели ветви в парке, и снова запахло черемухой. Через прищуренные веки видно: трепещет на ветру молодая, весенняя листва; а небо — ясная лазурь, без единого облачка.
Вдруг мысль о Ковале и все тревоги нынешнего дня словно сгинули.
Какой-то праздник. Гриша Зберовский, гимназист шестого класса, идет с отцом по берегу Оки. Цветущая черемуха белеет на опушке леса. Громко раздается птичий щебет. Они остановились у обрыва. Отец, Иван Илларионович, задумчиво взял в губы травинку, будто папиросу, смотрит на речной простор. Он очень болен. Гриша это знает, и тяжко ему это сознавать, и хочется еще надеяться на что-то. Отец же, глядя в сторону реки, грустно говорит: «Одно запомни. Что бы ни случилось — главное, совестью не поступайся ради выгод. А жизнь у тебя тоже вряд ли будет легкая…» И, как сейчас, Зберовский видит порыжевший сюртучок отца с неумело заштопанными рукавами и книгу, сжатую в его тонких нервных пальцах. С книгой этой отец не расставался весь последний месяц. Книга эта была «Трактат о высшей алгебре». Переплет ее был кожаный, но покрытый трещинами, ветхий…
— Приветствую, Григорий Иванович!
Зберовский очнулся от своего раздумья. В дверях стоит декан факультета.
Прикрыв за собой двери, декан сказал, что им надо бы с глазу на глаз побеседовать. Конфиденциально. Он и пришел для этого.
После недолгой паузы, сев перед Зберовским, декан начал: он — по щекотливому, так сказать, поручению ректора. Руководство ценит заслуги Григория Ивановича. Всегда воздает ему должное. Стремится уберечь от излишних неприятностей. И если Григорий Иванович напишет заявление, в котором попросит освободить его от работы по собственному желанию, просьба будет тотчас же удовлетворена.
В первый момент Зберовский растерялся.
— То есть как? — не понял он. — Чтобы — я? Заявление?…
Декан подтвердил: да, по собственному желанию. Такой выход был бы для Григория Ивановича самым безболезненным.
— Но у меня совершенно нет желания покинуть работу! С чего это я стану заявление писать?!
— Ну, дорогой Григорий Иванович! Зачем наивничать? Обстоятельства куда сильнее нас. При сложившейся обстановке, по ряду причин… вам же видно самому: жалко, а университет вынужден расстаться с вами. Руководство не может далее нести ответственность!.. Знаете, всюду такой общественный резонанс…
Зберовский обеспокоенно глядел на декана. Тучный человек с бритой, как шар блестящей головой. Трусливый, равнодушный обыватель. А, вот чего они хотят — чтобы Зберовский сам помог им от него избавиться!
— Никакого заявления я не напишу!
И он побледнел, зрачки у него сузились, стали, как буравчики, колючие. Не вздохнешь: будто что-то постороннее давит, ужасно мешает в груди. Лишь сейчас Григорий Иванович отчетливо себе представил, до чего дело далеко зашло. Абсурд какой! Хотят всерьез прекратить его работы. Прогнать его из им же созданной лаборатории.
Декан сказал, что он-то сожалеет, но ректор будет вынужден издать приказ об отстранении. Приказ, конечно, будет плохо выглядеть.
— Идеологические ошибки. А если так, то всегда ли верные идеи внушаются студентам?… И вы завели доверенную вам лабораторию в тупик. Сотни тысяч рублей неоправданных затрат. Да у вас и с биографией чего-то… Однако можно избежать приказа.
— Это был бы лживый приказ! В корне — от начала до конца!
— С чьей точки зрения. Посмотрите философски. Но, повторяю, вы могли бы избежать порочащего вас приказа. Стоит вам лишь выразить желание…
— Написать по вашей указке, что я от себя самого отрекаюсь? Нет, пусть кто угодно лжет!..
— Ну, Григорий Иванович! Зачем чересчур сильные слова?…
Декан уже сердился.
В глубине души он отлично понимает: труды лаборатории Зберовского — хорошие труды, и весь шум, вокруг них поднятый, не стоит и выеденного яйца. Но ради того, чтобы за здорово живешь не разделить с ним какой-либо его возможной незавидной участи, Зберовским теперь придется пожертвовать.
Иной вопрос, что всякие крутые меры по отношению к нему пока очень нежелательны. Крутые меры служили бы признанием едва ли не вредительства в университете, но если так, то спросят: куда смотрело руководство? Нет, со Зберовским лучше поступить тише да без грохота — помягче. Однако убрать его нужно в двадцать четыре часа.
— Я защищаю ваши интересы, — проговорил декан с жесткостью в голосе. — Пока не поздно — пишите заявление. Совет единственно разумный! А завтра вам неминуемо сдавать дела, лабораторию и кафедру…
— Вздор! Я поеду в Москву, я обжалую!..
Поднявшись, декан еще более жестко сказал:
— После сдачи дел куда угодно поезжайте. — И, даже не кивнув, он пошел к выходу. По дороге бегло бросил: — Дела сдавать доценту Маркову. Он будет на вашем месте.
— Доценту Маркову?…
Декана уже нет. Дверь за ним без звука прихлопнулась. Зберовский смотрит ему вслед — изумленно, с перекошенным лицом.
Его мысли мечутся. Надо делать что-то. Куда идти сейчас? Он встал. И вдруг — непереносимая боль, точно острым камнем придавило, либо деревянный кол раздирает грудь.
Оперся об угол стола. Немного погодя налил воды и выпил глоток. Отдышался. В груди давит, но полегче. А, вон что: доценту Маркову! Какое им дело до истинной цели работ, до больших научных горизонтов! Они боятся по-настоящему большого… Им свое спокойствие всего дороже. Ради этого они поступятся и совестью, и здравым смыслом, и чем угодно еще!
Боже мой, так что случилось?
Его работа… Не может быть. Да, его отстранили от нее.
