Летом у Зберовского шли жаркие беседы с его соседями по палате.
И было же о чем побеседовать! Странные настали дни: Николая Романова с семьей везут в ссылку в Тобольск; генерал Корнилов открыл немцам рижский фронт, сам идет с войсками на Петроград; против него — а может, заодно с ним — адвокат Керенский, глава правительства, со своими министрами, но, кажется, без войск; и Советы выступают против Корнилова, формируют Красную гвардию; и всюду ораторы, речи на улицах, митинги. Разве можно все это осмыслить, когда лежишь на госпитальной койке?
В одной газете — так, в другой газете — этак. Везде рассуждают по-разному. Уже не заметно ликования в народе, пышных красных бантов на одежде, как было тотчас после революции. Теперь каждый хочет что-то изменить: один — укрепить Временное правительство, распустить Советы; другой — разогнать это правительство, власть передать Советам; третий — ни Керенского, ни Советов не желает. Большевики требуют: кончай войну!
«Вот это правильно, — говорил Зберовский. — Мир нужен прежде всего!» А его ближайший сосед, подполковник Хозарцев, с ним спорил. Хозарцев утверждал, что зло в большевиках, что надо, пока не поздно, спасать от них науку, культуру, порядок в стране.
У Зберовского отношение к большевикам было двойственное. С одной стороны, их идеи потрясают какой-то прямолинейной, честной логикой. Земля — крестьянам, заводы — рабочим. На самом деле справедливо! Сюда же крупным доводом ложилась его давняя симпатия к Осадчему, — к слову говоря, неизвестно где сейчас находящемуся. Но, с другой стороны, вдруг Хозарцев в конечном счете окажется прав? Что станет с наукой и прогрессом, если власть возьмет неграмотный народ? Страшна темная стихия разрушения. Действительно, не захлестнет ли все волна слепого человеческого гнева?…
В воздухе кружился, падал желтый тополевый листок.
Лето было на исходе. Зберовский в больничном халате сидел на садовой скамье. Рядом с ним — обвернутый бинтом костыль и пачка свежих газет.
По аллее к нему подошла Глафира Сергеевна. На ней очки, косынка с красным крестом. Морщины на ее лице сейчас расплылись в доброй-предоброй улыбке:
— Отдыхаете, Григорий Иванович? Ну вот, все прекрасно будет, лучшего не надо…
Она подсела рядом, отодвинула газеты. Сказала:
— Видите ли, я вас давно об одной вещи спросить собираюсь.
Оказывается, у нее есть знакомая — некая молодая дама. Они как-то встретились, и Глафира Сергеевна принялась делиться с ней своими повседневными делами и заботами; между прочим, назвала фамилию Зберовского. А дама даже взволновалась: не Григорием ли Ивановичем его зовут? Поручила непременно выяснить, тот ли он самый Григорий Иванович, которого она знала когда-то.
— Все может статься, — не без лукавства проговорила Глафира Сергеевна. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком…
Зберовский держал в руках костыль и вырисовывал им на земле орнамент. Спросил, не подняв взгляда:
— Как зовут-то вашу даму?
— Озерицкая Зоя Степановна.
— Озерицкая? — повторил Григорий Иванович.
Он посидел молча, дорисовал костылем завитушку узора. Потом повернулся к Глафире Сергеевне — будто совершенно равнодушный, не встревоженный, не подавленный ничем. Спокойно ответил:
— Да, было. Встречались когда-то с Зоей Степановной.
На полное выздоровление Григорий Иванович рассчитывать не мог: врач объяснил, что после таких ран он станет прихрамывать, вероятно, долгие годы или, может быть, всю жизнь. С фронтом для него теперь покончено — как говорят, он уже отвоевался. Хромота же в будущем Зберовского не особенно печалила. В лаборатории она ему не помешает.
Сегодня — и уже не первый раз — в газетах он прочел имя своего бывшего учителя, профессора Сапогова. После революции Георгий Евгеньевич Сапогов стал видным деятелем министерства торговли и промышленности.
Едва Глафира Сергеевна ушла, Зберовский схватился за газеты. Опять увидел имя Сапогова. Пытался вникнуть в то, что там написано, но думал о Зое. И сердце снова, как прежде, сжалось в обиде и тоске.
Замужем за адвокатом Озерицким… Ну что же, бог ей судья. Насильно мил не будешь!
Однако сердце не мирилось, и все в его душе протестовало.
Давно пора бы вычеркнуть ее из памяти… А Зберовский будто разговаривал с ней, мысленно к ней обращался — не к той, которая за Озерицким, а к прежней — к Зое Терентьевой, к взбалмошной, милой, обаятельной.
Именно она, когда была проездом в Яропольске, предлагая ехать в Казань, сказала ему, что Сапогов перед ним обещания не сдержит. Так оно и вышло: Сапогов о нем не вспомнил, не позвал к себе на кафедру.
«Зоечка, — сейчас подумал он, — а не кажется ли вам, что Сапогов все-таки хороший человек?»
Несколько дней после этого Зберовский был более молчалив, чем обычно. Затем его раздумье разрешилось неожиданным действием. Что он считал абсолютно невозможным в Яропольске, с легкостью сделано сейчас: он сел и написал письмо Сапогову. В письме не только напомнил о себе, но попросил напрямик, чтобы Георгий Евгеньевич помог ему подыскать подходящее место. Теперь он ранен, выздоравливает, у него новые идеи в области химии древесины, и он хотел бы по выходе из госпиталя начать лабораторную работу над клетчаткой.
Запечатанный конверт он отдал Глафире Сергеевне. Она в сбившейся набок косынке и с руками, залитыми йодом, как раз прошла через палату. Сунула конверт в карман. Очень торопилась, видимо. Однако на ходу бросила Зберовскому: мадам Озерицкая желает навестить его — так не будет ли он возражать?
Григорий Иванович проговорил в ответ, помедлив:
— Чего ж, если ей охота…
Позже он раскаивался в этих словах. Не нужно им встречаться, ни к чему. Целую неделю, терзаясь и колеблясь внутренне, он порывался объясниться с Глафирой Сергеевной, взять свои слова назад. И, злясь на себя, рассудку вопреки, очень ждал прихода Зои.
Она пришла в воскресенье, когда над госпитальным садиком по-праздничному сверкало небо, а издалека откуда-то доносились залихватские выкрики гармошки.
Григорий Иванович услышал:
— Здравствуйте, Гриша! — и, вздрогнув, поднял голову от книги.
Зоя стояла возле скамейки, на которой он сидел.
Предупредив его движение встать, она быстро села рядом с ним. Положила на его руку ладонь. Как будто та же самая, что давным-давно, и в то же время взрослая чужая женщина.
Оба волновались, пристально посматривали друг на друга.
Как он себя чувствует? Хорошо, спасибо. «Поправляетесь? Ну, слава богу…» И он спросил: а как она живет? Зоя ответила: прекрасно, — у нее сын, почти три года мальчику: ее единственное в жизни счастье…
Внезапно он увидел слезы на ее глазах.
— Гриша, — сказала она шепотом, — я никому не говорила этого, только вам… Озерицкий — такая страшная моя ошибка…
Со стороны могло показаться, будто они оживленно и весело беседуют. Глафира Сергеевна, переваливаясь тяжелой утицей, подплыла к ним по аллее.
А Зберовский был бледнее бумаги. Лицо его перекошено в гримасе страдания. Приглушенным голосом, с каким-то исступлением глядя на Зою Степановну, он восклицал:
— Зачем же вы пришли сюда? Зачем вам это надо?! Ну, зачем?!
— Погодите, Гриша, — задыхаясь от слез, как бы оправдывалась Зоя Степановна. — Отец моего сына… Бесповоротно… Ведь я же замужем, поймите!
— Зачем тогда вы душу рвете мне? Что вы хотите от меня?…
— Э-э, — строгим окликом вмешалась Глафира Сергеевна. — Нет, голубчик, это уж категорически!..
Сразу став ворчливой старухой, она хмуро смотрела из-под своей косынки. Укоризненно сказала Зое,
