Месяцы складывались в годы. Наконец и Колчак был разгромлен, и Врангель, и белополяки. Москва постепенно меняла свой облик. Появились богатые витрины магазинов, маляры и штукатуры прихорашивали фасады домов. Люди забыли о скудных пайках. По тротуарам, где еще недавно лишь изредка пробежит одинокий прохожий, теперь движется шумная толпа. На улицах — множество извозчиков, звенят трамваи; всюду слышны выкрики уличных торговцев.
В двадцать четвертом году один из московских научных журналов опубликовал статью почти никому не известного доцента Зберовского. В статье утверждалось, будто древесная клетчатка, целлюлоза, путем химических манипуляций может быть превращена — по желанию — в крахмал либо в сахарный песок. Из каждой тонны клетчатки должно получиться больше тонны доброкачественных пищевых продуктов.
Вопрос трактовался далеко не конкретно. С помощью не проверенных практикой формул было показано, что молекулы простейших сахаров, образующихся при гидролизе клетчатки, возможно привести к единому желаемому виду, а затем из них, как из кирпичиков, соединяемых друг с другом, человек может созидать более сложные молекулы дисахаридов и крахмала. Статья подкреплялась ссылками на то, что именно такие самые или подобные этому процессы стихийно протекают в растениях.
Со своей статьей Григорий Иванович связывал много надежд. Не так давно он снова обращался с просьбой включить его тему в план работ института и, не поддержанный профессором Святомысловым, опять получил категорический отказ. Тогда он принялся писать статью. Ему верилось, что статья будет замечена крупными учеными, что идея привлечет к себе внимание, что его тотчас пригласят для работы по этой его собственной грандиозной теме, например, в Московский университет или, быть может, даже в Академию наук.
Крупные ученые молчали. Но зато некий неведомый автор откликнулся на статью Зберовского обидной по форме, ставящей идею под сомнение рецензией. Негодуя, Григорий Иванович написал вторую статью. С трудом добился, чтобы ее согласились напечатать. С нетерпением ждал, когда она появится в журнале. Едва же она вышла в свет, за ней последовала новая рецензия, уже другого автора, еще более оскорбительная и ядовитая. И разгорелась полемика. Григорий Иванович в неистовом азарте взялся писать третью статью. Писал, однако — по деликатности натуры, — без злой полемической хватки, избегая резких выражений, взывая к разуму и всячески щадя самолюбие противника.
Пока Зберовский был поглощен своей третьей статьей, в институте, где он работает, произошли большие перемены. Из правительственных органов пришло постановление о реорганизации института, и реорганизация сразу начала осуществляться. Деятельность института приспосабливалась к нуждам одной из отраслей народного хозяйства. Число факультетов увеличилось, но профиль каждого из них стал узко прикладным. И получилось так, что преподавание химии в этом институте отныне займет лишь второстепенное место, а научные работы по химии здесь вообще не будут вестись.
В институт назначили нового директора. Он был человеком, не имеющим никакого ученого звания, полуседым, высокого роста, с внушительной манерой говорить. Ходил он в выцветшей военной гимнастерке. Смотрел обычно без улыбки, внимательным, а иногда холодным взглядом. Шел слух, будто он раньше работал в Чека. Многие — например, профессор Святомыслов — перед ним робели.
Вспыхнув неожиданной решимостью, чувствуя, что если сейчас не пойти на крайние меры, то с мечтами о его лабораторных поисках будет навсегда покончено, Зберовский отправился на прием к новому директору.
Пришел и выложил все накопившееся у него на душе. Сказал: он просит помощи. Просит перевести его в другой институт, где ему дали бы возможность ставить свои опыты. Лучше всего — в университет. Принялся объяснять: опыты ему нужны не для каких-нибудь собственных меркантильных целей.
— А здорово вас рецензенты расчихвостили! — вдруг усмехнулся директор.
— Вы что — читали статьи?
Директор ответил:
— Проглядывал, — и слегка побарабанил пальцами по столу.
Потом в разговоре возник совсем непредвиденный поворот. Директор сказал, что он на днях по долгу службы знакомился с личными делами профессорско-преподавательского персонала. Его внимание, в частности, остановилось на личном деле доцента Зберовского. В этом деле есть пункт, о котором он хотел бы побеседовать.
Тут его отвлек телефонный звонок. Он взялся за трубку. А Григорий Иванович даже как-то нахохлился сразу. Весь съежился внутренне. Не один, а два порочащих пункта ему известны в его биографии: во-первых, был офицером царской армии и, во-вторых, дав Сапогову согласие сотрудничать, получил в свое время назначение на бог знает какую работу в министерство торговли и промышленности.
Правда, он ничего о себе не скрывает. Все это им вписано в анкеты, все объяснено. И помыслами он был всегда далек от контрреволюции. Но Григорию Ивановичу кажется, будто для глаз окружающих он может представлять собой нечто вроде укрывшегося под щитом науки, ускользнувшего от законной кары злодея. Уж так несчастливо сложилось!
— Больно вы подробно о себе в анкетах пишете! — сказал директор, положив телефонную трубку. — Меня такая вещь интересует: вы были учителем в Яропольске?
— Был.
— Вы упоминаете: там имели косвенное отношение к большевистскому подполью. В чем это выражалось? Я как раз тоже работал в те годы вблизи Яропольска — на казенных заводах.
— Да видите ли… — протянул Григорий Иванович.
Он заговорил таким тоном, словно оправдывается или извиняется. Изложил все по порядку, начиная с Нижнего Новгорода и затем Петербурга, откуда пошла его дружба с Осадчим.
— Осадчий? Да, помню эту фамилию, — заметил директор.
Зберовский посветлел:
— Помните его? А где он может быть сейчас, не знаете?
— Был комиссаром во время гражданской войны. Потом его имя не стало встречаться. Не знаю точно. Не погиб ли?
Выражение лица Зберовского внезапно изменилось. Он взглянул испуганно, почти растерянно:
— Погиб?
— Нет, не берусь это утверждать как достоверное.
Наступила минута молчания. Директор наблюдал за Зберовским. Наконец с доброжелательностью в голосе спросил:
— Вот вы с Осадчим дружили… А сами почему беспартийный? Почему в партию не пойдете?
Григорий Иванович покосился на него. Неужели директор считает, что интеллигент и разночинец по происхождению, бывший офицер, запятнанный, вдобавок, сомнительного вида связью с буржуазными властями, может иметь ценность для партии? Пойти в партию — как это будет выглядеть? Скажут: втерся, обманул. Да не возьмут. Поднимут на смех!
И Григорий Иванович уклончиво бросил:
— Да так, видите ли, вообще…
Директор продолжал рассматривать Зберовского. В его взгляде чуть поблескивала человечная, умная и вместе с тем ироническая искорка.
— Ну ладно, — сказал он немного погодя. — Давайте поговорим о химии клетчатки. Именно какие опыты вы хотели бы поставить?…
Опыты Григория Ивановича начались через месяц после этой беседы. В институте они были чужеродными, далекими от специальности всех факультетов. Ни денег не было для них, ни людей, которые могли бы помогать в лаборатории. Однако выход из положения нашелся.
Началось с того, что директор привел Зберовского на комсомольское собрание к студентам. Обратился к собранию с речью.
Он сказал о Зберовском: в нашем коллективе молодой ученый тщетно борется за свою научную идею. Идея вот в чем состоит… Директор яркими словами обрисовал заманчивые перспективы превращения любой, обыкновенной древесины в такие же точно, как мы знаем, крахмал и сахар-рафинад. Директор спросил у комсомольцев: не пожелают ли они помочь Зберовскому в его попытках? А помощь большая
