нужна. Сперва общими силами надо построить весьма непростые приборы, затем непосредственно участвовать в опытах. Чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, требуется множество умелых рук.
— Ну как, — спросил он у собрания, — придем ему на помощь?
— Придем! — закричали комсомольцы. — Даешь участвовать! Хотим! Записывай желающих!..
И доцент Зберовский — или Грегуар Яныч, как его в шутку между собой называли студенты, — вдруг стал очень популярной в институте фигурой.
Его окружила молодежь. К нему пришли не только некоторые прежние его знакомые, но также многие другие, даже те девушки в красных платочках, сурового склада, которые раньше всегда сторонились его.
Когда сделали чертежи главных приборов и приступили уже к предварительным, пока несложным опытам, одна из этих девушек сказала:
— Я так думаю, товарищ Зберовский, что наша с вами работа прямо ведет к коммунизму. Открыть ворота в изобилие — вот мы приближаемся куда!
Для опытов Григория Ивановича была отведена отдельная лабораторная комната. Среди студентов отыскались электрики и стеклодувы, градуировщик-шлифовальщик, механики по точным измерительным устройствам, слесари и столяры.
Толпясь здесь, в комнате, они шумели: кто принес из учебной мастерской боковую крышку будущего автоклава, только что выточенную им на токарном станке, кто критикует эту крышку, кто просит совета, кто смеется, кто греет на паяльной лампе стекло, кто стучит молотком — чинит шибер вытяжного шкафа.
Зберовский словно расцвел. Он успевал везде. Его голос слышался и в мастерской и в лабораторной комнате. Лекции сейчас он читал с особенным подъемом. Его не покидало ощущение близости необычайного научного события, которое вот-вот произойдет. Жизнь его сомкнулась с жизнью комсомольцев — он их увидел в новом освещении, чуть грубоватых внешне, но романтичных по-своему, с великой мечтой и чистой моралью, рвущихся к подвигам и большим делам.
Как бы исподтишка подкравшись, некстати наступили летние каникулы. Постройка приборов прервалась. Студенты разъехались на практику. Григорий Иванович употребил каникулы на составление подробнейшей программы опытов. Обдумывал ее то за письменным столом, то у Москвы-реки. Изумился, подсчитав: решение задачи надо ожидать в одном из равно вероятных вариантов, а таких вариантов — сто двадцать! И в душу его при мысли о возможном неуспехе впервые закрался страх.
А с осени его опять окружили комсомольцы.
Опыты постепенно усложнялись. Наконец были готовы все приборы. Однако, чем дальше шла работа, тем беспокойнее становилось Григорию Ивановичу. К Новому году он мог уже с определенностью сказать, что первый десяток из ста двадцати намеченных им вариантов желаемого результата не принес.
Ни кафедра, ни ученый совет института не имели к этим опытам никакого отношения. Занявший позицию «моя хата с краю», профессор Святомыслов нехорошо посматривал на Зберовского и избегал лишних разговоров с ним. Впрочем, на опыты изредка заходил взглянуть. Молча постоит, по-стариковски хмыкнет и уйдет.
В дневные часы каждый был занят своим обыденным учебным делом, и опыты Зберовского шли только вечерами, затягиваясь часто до полуночи.
С тех пор как окончилась постройка приборов, круг его добровольных помощников сузился. В числе оставшихся возле Григория Ивановича, чтобы с ним вместе довести работу до победного конца, оказались наиболее упорные студенты — те, что с увлечением поверили в будущность его идеи.
Взяв опилки, в автоклаве подвергали их гидролизу; здесь получали глюкозу и ряд других простых сахаров. Потом такую смесь пытались обрабатывать очень тонкими приемами. По теории Зберовского, смесь должна бы превратиться, например, в крахмал. А в действительности ничего не выходило. Так вариант отпадал за вариантом. И уже началось время весенних зачетов.
Чувствуя себя едва ли не бессовестным обманщиком, Зберовский прятал глаза и удрученно молчал. Даже комсомолка Лида, его главная лаборантка, теперь не уверяла остальных при любом удобном случае, будто их опыты — это прямое служение коммунизму. Снимая показания приборов, она теперь сердитым голосом говорила о вещах вовсе посторонних. Жаловалась: мещанство всюду проникает. Комсомольцы галстуки надели. Галстуки! Как нэпманы какие! А этично это или не этично? Когда она была на первом курсе, из их ячейки исключили парня лишь за то, что вырядился в галстук. И надо было исключить. Правильно! Она сама голосовала! А нынче что происходит?
Григорий Иванович робко заметил:
— Я тоже в галстуке хожу.
— Вы? Ну, с вас чего спросить! — воскликнула она.
Да, что с него спросить… И сто двадцатый вариант закончился ничем. Все комбинации, вытекающие из формул простых углеводов, исчерпаны.
Прощаясь, Лида запахнула на себе потертую кожаную куртку. Смотрела на него с состраданием, почти с душевной болью. Для него же ее взгляд был невыносим: в нем Зберовскому чудилось осуждение.
— Конь о четырех ногах, Григорий Иванович, и тот спотыкается, — сказал кто-то другой из помощников-студентов.
— Не болтай глупостей! — оборвала Лида, тотчас повернулась и пошла к выходу из комнаты.
На заседании ученого совета института профессор Святомыслов поднял разговор об опытах Зберовского. Назвал их удивления достойной авантюрой. Вместо того чтобы учить студентов своей специальности («К чему мы и призваны, не так ли?»), взяли да заставили их тратить бездну времени на всякую недостижимую фантастику. О беспочвенности этаких экспериментов он, профессор Святомыслов, — чье имя, надо думать, известно и в Европе, — заранее предупреждал. И, смакуя со злорадным удовольствием, Святомыслов принялся перечислять свои доводы, направленные против теоретических основ преобразования клетчатки, и тот ущерб и вред, который, по его мнению, устроители опытов нанесли институту.
У Григория Ивановича, когда он слушал Святомыслова, даже губы побледнели и тряслись. Он порывался вскочить, крикнуть Святомыслову что-то оскорбительное, однако не проронил ни звука. А с заседания ушел, тверже прежнего убежденный в том, что, вопреки всем неудачам, его идея правильна: клетчатку все-таки возможно превращать в крахмал или в обыкновенный сахар.
Решив уволиться из института, он стал подыскивать себе новое место работы. Каждый день ездил трамваем в университет либо в другие учебные заведения, в различные научные организации. Каникулы для этого самое непригодное время: чтобы где-нибудь увидеть заведующего кафедрой или хотя бы его заместителя, приходилось разыскивать кого-то в опустевших зданиях, ждать неделями и месяцами.
Некоторые из московских химиков-профессоров ему были слегка, по встречам на научных конференциях, знакомы. Одни с ним разговаривали холодно, а кто — любезно. Их было много, разных. Григорий Иванович выкладывал им все начистоту. Рассказывал о своих опытах над древесиной, не удавшихся из-за пока неясных методических ошибок, и спрашивал, не поддержат ли его, не помогут ли ему продолжать попытки.
Как правило, он сразу получал отрицательный ответ. Ссылались на отсутствие вакансий, на то, что их лаборатории загружены очень серьезными темами, на то, что средства, им отпущенные, ограничены. Иногда Зберовскому прямо говорили, что из его замысла с клетчаткой ничего не выйдет. Только в двух-трех случаях ответ задерживали до уточнения каких-то обстоятельств, но и здесь в конце концов дело оборачивалось отказом.
Между тем в институте у себя ему стало тяжело бывать. Когда надо было по службе, он шел туда с внутренним принуждением. Опять начались его лекции. После каждой лекции он торопливо уходил, будто некогда ему.
Химия сейчас читается только первокурсникам всех факультетов, а к студентам старших курсов Зберовский как преподаватель вообще не имеет касательства.
Однажды в коридоре ему встретилась большая группа дипломников-выпускников, среди которой были почти все его прежние друзья. Еще недавно они проводили с ним вечер за вечером, мечтали вместе, работали, думали, беседовали о чем придется, интересовались его жизнью, и он знает досконально любого из них. А теперь они увидели его — небрежно поздоровались. Не замедляя шага, прокатились мимо,
