тишина.
– Эй, ты это… Псих, что ли? – обрадованный внезапной догадкой, спросил через некоторое время Петр Иванович.
Мужик из мешка молчал. Тогда Петр Иванович решился на эксперимент. Он взял со стола закрытую коробочку с кнопками, не пострадавшую во время драки, и демонстративно высыпал ее на пол. Дальше ужас что произошло. Брюнет вдруг зарыдал, принялся ломать руки и с надрывом вопить: «Зачем, зачем вы так! За что! Зачем!» Однако тут же, не прекращая рыданий, в считанные секунды собрал все кнопки и умоляюще протянул руку за коробочкой. Коробочку ему, конечно, дали, лишь бы успокоился. «Псих однозначно, – подумал Петр Иванович, – ну и ночка!» Надо было со всем этим что-то делать, но что – непонятно. Хоть говорить умеет, и то хорошо.
– А тебя звать-то как? – спросил, наконец, Петр Иванович, не особенно надеясь на ответ.
Псих на этот раз оживился, поглядел на Петра Ивановича с надеждой и интересом. Затем задумался, как будто что-то вспоминал. И снова замер. Но через минуту все-таки вдруг ответил – и как ответил! На удивление приятным, спокойным голосом, и, что было уж совсем удивительно, нисколько не шепелявя. У него, стервеца, даже губы остались целы, после такого-то роскошного удара!
– Иннокентий Андреевич Охлобыстин. К вашим услугам.
И даже так немножко наклонил голову, как это делают воспитанные джентльмены в фильмах про Шерлока Холмса. Только что ножкой не шаркнул, да и то потому лишь, что сидел. И вот что странно – как-то так он это сказал, что Петру Ивановичу и в голову не пришло называть его Кешей; наоборот, он почувствовал, что перед ним действительно Иннокентий Андреевич и обращаться к нему следует на «вы». Псих-то он псих, да, видать, не из простых: может, пианист какой, которому Бетховен в голову ударил, или профессор, может, облучившийся ураном. Впрочем, парень был молодой и больше все-таки походил на пианиста, который бацал своего Бетховена недели две без перерыва, ничего при этом не жрамши. А на третью неделю с утра пораньше его в дурку и закатали. Да, определенно, он был похож именно на такого психа. Красивое, породистое лицо, очень бледное, огромные глаза, изящные руки с длинными тонкими пальцами.
– Очень приятно, Иннокентий Андреевич! А меня зовут Петр Иванович. Так что же вы, позвольте спросить, на моей бабе делали? – заново свирепея, вопросил властелин, диктатор и деспот, вдруг понимая, что не помнит, куда дел ключи от наручников.
Ответ давался господину Охлобыстину нелегко. Наконец он вперил в Петра Ивановича отчаянный взгляд и твердо заявил:
– Вожделел я… Простите меня, пожалуйста, но это выше моих сил. – И разрыдался еще пуще, чем даже когда кнопки собирал.
«Ну, нахал», – возмутился про себя Петр Иванович, даже забыв на время про ключи. Впрочем, если реконструировать события с позиции Иннокентия, картина складывалась вполне реалистическая: вылезаешь ты из мешка, идешь по какой-то своей надобности по совершенно пустой выставке, и тут – на тебе: бесхозная голая баба к столбу прикована. Есть о чем задуматься, а ежели ты еще и псих, покалеченный Бетховеном, так и вовсе думать нечего. По справедливости выходило, что не так уж Иннокентий Андреевич и виноват.
– Хм… Ну ладно, это, допустим, вопрос нескромный. А в мешок-то вы зачем залезли? Спереть что- нибудь задумали? Тут добра-то и впрямь немерено.
Иннокентия аж передернуло от возмущения. Он гневно и обиженно взглянул на обвинителя и, немного заикаясь, принялся бурно протестовать
– Вы не имеете права так! Я Охлобыстин! Я офицер! Я вожделел!
– Да кого тут можно вожделеть, на выставке-то? – вскипел Петр Иванович. – Тут днем народу полно, а по ночам никого нету! Разве что уборщицу столетнюю в пять утра!
Охлобыстин гордо выпрямился в своем углу и заявил с кривой ухмылкой:
– А мне все равно, кого. Я могу и уборщицу столетнюю. А мог бы и вас, Петр Иванович, употребить, да вы больно ловки оказались.
После такого откровения диктатору и деспоту кровь ударила в голову. «Ах ты, педрила недобитый, – думал он, с отвращением глядя на сидящего в углу психа. – И как только таких на волю выпускают! Да этого козла надо в дурке держать до скончания века!» Он бы, наверное, все это даже и вслух высказал, да только тут Иннокентий Андреевич такое отмочил, что в который раз вся картина происшествия поменялась с ног на голову.
– Кровушка, она у всех одинаковая, Петр Иванович, – зачастил он исступленно, – красненькая она, голубушка, горяченькая… Давно я кровушку-то вожделею, ой как давно… Все вокруг ходил, облизывался… И на вас облизывался, когда вы мешочек смотреть ходили; да нельзя мне днем, днем-то я бревнышком лежу, только слышу да ощущаю, а шевельнуться не могу. Близко горлышко, а зубки неймут. Нету теперь зубок у меня, Петр Иванович, как же я буду? – вдруг запричитал Охлобыстин. – Новые-то, чай, не вырастут? Что же это теперь со мною будет, а?
И разрыдался. Тут Петр Иванович окончательно захотел все выслушать по порядку, с самого начала. Пришлось пару раз встряхнуть Иннокентия Андреевича за шиворот, чтобы прекратить истерику, дать ему выпить водички и решительно потребовать обстоятельного, полного рассказа. Покуда длился разговор, Петр Иванович укутывал Аню потеплее, чтобы ей было удобнее лежать в обмороке, искал ключи от наручников, пытался приладить дверь. Успели и чаю поставить, и попить его с печеньем. Охлобыстин, конечно, печенье в чае размачивал и только потом кусал, но все время говорил, говорил, взахлеб, особенно поначалу, как будто сто лет рта не раскрывал, и вот наконец прорвало. Кстати, так оно и оказалось. Временами Петр Иванович слушал невнимательно, особенно когда искал ключи, но потом вновь увлекался – рассказ-то и впрямь оказался удивительным.
Глава 10
События, роковым образом переменившие судьбу Иннокентия Андреевича, начались летом 1825 года. Как это часто бывает, помимо главного героя, в них присутствовало еще одно лицо, крайне важное для понимания произошедшего. Такого рода персонаж в течение всего действия может не проронить ни единого слова, не сделать ни единого жеста. А может, напротив, суетиться и вечно попадаться под ноги. Но, как бы то ни было, будучи верным орудием потусторонней недоброй воли, он создает вокруг себя воронку фатальных событий, в которую втягивает простодушного героя и стремится вместе с ним к трагической развязке.
Неблаговидную роль погубителя Иннокентия Андреевича сыграл его сослуживец, корнет Рогов, по прозвищу Суп. В указанное время Рогов и Охлобыстин служили в одном эскадроне лейб-гвардии Конного полка, в одинаковых чинах взводных командиров. Однако если Иннокентий Андреевич, будучи девятнадцати лет от роду, вполне соответствовал своему невысокому званию, то Рогов по возрасту вполне годился в ротмистры. Плавного продвижения по службе у него не получалось из-за одной, а может быть, и нескольких особенных черт характера. Неблагодарное это дело – расписывать характер; проще рассказать историю, из которой сразу станет ясно, что за человек и почему он в возрасте Иисуса Христа оставался корнетом, имея Кульмский крест и Св. Анну второй степени за Дрезден. Собственно, Супом Рогова как раз за эту историю и прозвали.
Свою военную карьеру Рогов начал примерно с той же позиции, что и Охлобыстин, но в гвардейской пехоте – подпоручиком в Семеновском полку. Немного странный, угрюмый и замкнутый, он существовал как бы вне шумного офицерского общества, мало разговаривал и никогда не участвовал в совместных пирушках. И настолько он был неприметный, что до поры до времени на него никто не обращал внимания: ну, есть такой подпоручик, да и Бог бы с ним. Службу нес исправно, в карты не играл, водку не пил, ни подлостей, ни буйств, ни геройств не совершал.
Год или два Рогов прослужил, никем особо не замеченный, до того достославного дня, когда однажды встретил на мосту через Мойку поручика Дроздовского, известного балагура и шутника. Тот, приметив унылую фигуру Рогова, еще издали приветливо помахал ему рукой и обратился с пустой в общем-то
