представь, каково ей сейчас – такой распаленной безумными ночами, страстной, томящейся… А ты лежишь тут изможденный, ни на что не годный… Да она наверняка на стенку сейчас лезет! Пожалей даму, Иннокентий. Обещаю, как выздоровеешь – верну обратно в полной сохранности… Ну как, по рукам?
Охлобыстин затрясся от нервного хохота в постели; Шильдер, чрезвычайно довольный своей находчивостью и остроумием, продолжал:
– Кстати, Рогов тоже пропал куда-то. У нас в эскадроне поговаривают, будто вы поели у него какого-то диковинного блюда и теперь оба животами маетесь!
Иннокентий Андреевич, не имея сил прервать ненормальный смех, повторил, задыхаясь:
– Животами маемся! На стенку лезет! Ну насмешил…
– Да нет, правда, дело серьезное. Александр Федорович приказал спросить, не знаешь ли ты, что с Роговым. Этак еще денек – и самовольная отлучка будет, рапорт придется слать. Ни слуху о нем, ни духу.
Как ни странно, но пять минут истерики привели Иннокентия Андреевича в спокойное, мыслящее состояние. В голове стали появляться кое-какие здравые мысли – покуда еще кривоватые, но именно той кривизны, которая куда-нибудь да выведет… Он перевел дыхание и лукаво ответил:
– Да откуда мне знать? Я же с дамой силы истощал…
– Так это правда? Кто она, кто???
– Ничего не скажу более… Иди, Митя, Бога ради, а то я лопну сейчас от смеха. Спасибо за померанцы. Александру Федоровичу скажи, что про Рогова я знать ничего не знаю. А насчет дамы – не обольщайся, она французская актриса и немцев терпеть не может…
– Боже мой, французская актриса! Да я! Да какой я тебе немец?! Я русский офицер в четвертом поколении!
Охлобыстин притворно-сочувственно развел руками:
– Фамилия, Митенька, тебя подводит. У нее папеньку зарубили прусские гусары под Лейпцигом… С est la vie! В те годы ей было шесть лет, и она тогда же, у гроба родителя, дала себе страшную клятву: никогда, ни с одним немцем…
– Значит, ей сейчас восемнадцать? Хороша собой?
– Безумно хороша. Прекрасна, как богиня. А какой голос…
Выставить Шильдера удалось только часа через два, окончательно сведя его с ума описанием достоинств мифической актрисы. Попутно удалось вмешать в историю и Рогова – будто бы именно он устроил знакомство с красавицей. Расчет удался.
Воспламененный поручик, вернувшись в часть, в тот же день растрезвонил об удивительной знакомой Рогова, любовнице Охлобыстина, о его любовной лихорадке; даже полковнику он изложил именно эту версию, хотя и неофициально. Официально, по совету того же Шильдера, в рапорт вписали «геморроидальный спазм, препятствующий правильной посадке в седле». Надо же было хоть чем-то отомстить Охлобыстину за несговорчивость в вопросе аренды французской актрисы?
Еще через день на Каменном острове обнаружили труп Рогова с пулевым ранением груди. Дуэль из-за актрисы к тому времени уже подразумевалась сама собой как единственная возможная версия. Немедленно послали наряд арестовать Охлобыстина; однако на его квартире удалось обнаружить лишь одного недоумевающего денщика, сообщившего, что «их благородие вчерась пропал и с той поры не вертался».
Между тем Иннокентий Андреевич, собрав все свои средства – сбережения, деньги, присланные матушкой, остаток третного жалованья, кое-какие карточные выигрыши, – переоделся мещанином и вместе с рыбным обозом отправился куда глаза глядят – в Псков.
Располагая почти двумя тысячами рублей, ему удалось за весьма умеренную взятку выправить себе документы. Занятие нашлось почти сразу: еще служа в полку, они вместе с практичным Шильдером покупали в складчину лошадей, объезжали их в полковом манеже и продавали затем с порядочным барышом. Этим делом да еще торговлей сбруей Иннокентий Андреевич и занялся под именем отставного кирасира Григория Пантелеева. Казалось, в нем прорезался необыкновенный талант к иной, простой жизни. Он изменился до неузнаваемости: отпустил бороду, стал набожным, часто ходил в церковь, подавал нищим, то есть приобрел все замашки небогатого купца, живущего размеренно, правильно и православно. Переход в иное состояние умерил его терзания; однако едва он сделал первые успехи на новом поприще, как ужасные августовские события вновь, еще более грозно напомнили о себе, навалились всем своим страшным грузом, подмяли и уничтожили его окончательно.
19 ноября в Таганроге умер император. Обстоятельства его смерти посчитали загадочными, и страшное слово «отравили» буквально висело в воздухе. Для Иннокентия Андреевича эта весть прозвучала особенно зловеще. Рухнула возникшая было иллюзия, что он своей фабианской тактикой сумел одержать победу над Судьбой. Конечно, жаль Рогова – но ведь он был виноват, да как еще виноват. И умер, кажется, раскаявшись в задуманном. В то же время император остался жив, никто из «Благословенного союза» не пострадал – а ведь не окажись Охлобыстина, все было бы хуже, намного хуже. Не давала покоя только одна мысль: почему же он выстрелил? Как это могло случиться? Но и она со временем притуплялась, вживалась в ткань повседневности неудобным, но терпимым грузом на спокойно бьющемся сердце.
Но в начале декабря, вместе с известием о смерти императора, эта хрупкая конструкция намечающегося благополучия начала проседать, рушиться на глазах. Иннокентий Андреевич был почти уверен, что такой цветущий и молодой еще человек, как Александр Павлович, не мог столь скоропостижно скончаться естественным образом. Ощущение вины стало почти непереносимым. Он ведь знал о планах убийства – и никому не сказал, предоставив нескольким десяткам заговорщиков свободу докончить свое ужасное дело. Расчет на то, что без Рогова «Союз» прекратит свою деятельность, не оправдался. И эта ошибка – его, Охлобыстина, ошибка, – стоила жизни императору и сулила неисчислимые бедствия в грядущем.
Дальнейшие события только подтверждали наихудшие опасения. Вопрос о престолонаследии завис в воздухе. Ходили слухи, будто наследник, великий князь Константин Павлович, отрекся от престола. В войсках не знали, кому присягать. Неделя или две прошли в настороженном ожидании, пока, наконец, на тихую псковскую улицу не влетел фельдъегерь на взмыленной тройке, после чего по городу сразу же поползли леденящие душу слухи:
– Гвардия в Петербурге бунтовала…
– Расстреливали картечью…
– Думали всю царскую семью извести, да Бог помешал…
– Арестовывают всех подряд, говорят, будут четвертовать на площади…
Во всем Пскове, пожалуй, только Иннокентий Андреевич в полной мере понимал, что произошло. Новость буквально подкосила его. Он стал молчалив, неразговорчив. Всю зиму и весну провел в каком-то трансе. В начале лета, незадолго до коронации нового императора Николая I, стало известно, что суд приговорил несколько десятков заговорщиков к смертной казни. Главных зачинщиков полагалось колесовать, остальных повесить. Охлобыстин узнал эту страшную новость от полицейского чиновника, зашедшего в лавку купить седельной кожи. Безропотно выслушав воодушевленные комментарии бравого служаки в стиле «давно пора строгости применить», Иннокентий Андреевич ощутил, что груз, висевший над его душой все это время, внезапно рухнул на него и что он, погребенный под этой тяжестью, просто не способен больше дышать, двигаться, жить, как все обыкновенные люди. Он закрыл лавку и вышел на улицу. В глаза бросилась вывеска напротив: «Степан Федоров. Лен и пенька, лучшие во всей губернии». Печально усмехнувшись, он зашел к Степану Федорову, затем – к его соседу, Петеру Шнайдеру, торговавшему «душистым мылом, маслами и притираниями высшего качества». Сжимая в руке небольшой сверток с покупками, Иннокентий Андреевич направился к городской окраине, прошел заставу и углубился в глухой лес, огромной подковой охватывавший город с южной стороны…
Глава 15
– Боже мой! Что же вы такое задумали? Да из-за чего? Вы ведь не виноваты ни в чем…
