– Мы, люди конца восьмидесятых годов XX века… – бубнил чей-то пьяный голос.
Кто-то предложил:
– Тост – за Марка Нуша.
– Нуш отошел от науки, – перебили его.
– Ну, тогда выпьем за Альвара Жильцони! Уж он-то от науки пока не отошел.
Несколько голосов подхватило тост:
– За курсового гения!
– За дикаря!
– И за его уравнение мира…
– Которое он непременно откроет, – закончил неугомонный тенорок.
Растолкав подвыпивших однокашников, Альвар протиснулся к председательскому месту. Шум на плоту утих. Чудаковатый Жильцони был из тех, от кого в любую минуту можно было ожидать чего угодно.
– Я принимаю ваш тост, – звонко произнес Альвар и тряхнул гривой волос.
– Уравнение мира – это то, чему стоит посвятить всю жизнь. И будь у меня десять жизней – я их все, не задумываясь, сжег бы, чтобы завершить дело, начатое Альбертом Эйнштейном.
В словах Альвара Жильцони дышала такая сила убежденности и страсти, что лица молодых физиков посерьезнели.
Раскрасневшийся Альвар подошел к Шелле.
Девушка недоумевала. Обычно Альвар – а они были знакомы уже четыре года – не отличался разговорчивостью. Вечно замкнутый, ушедший в себя. Слова лишнего из него не вытянешь.
Шелла взяла Альвара под руку, и они отошли от стола.
Музыканты грянули что-то бравурное.
– Почему оркестр на отдельном плоту? – спросила Шелла. – Разве нельзя было разместить их здесь?
– Здесь качка мешает музыкантам, – пояснил Альвар. Короткая вспышка прошла, и он снова погрузился в себя.
Из-за синхронно движущихся пар огромный плот немного раскачивался, и пламя факелов дрожало. Звезды а высоком небе гасли одна за другой: намечался рассвет.
Кружась в танце, Шелла прильнула к Альвару и прикрыла глаза. Сегодня, наконец, он должен сказать слова, после которых они никогда не расстанутся. Слова, которых она ждала давно.
Альвар внезапно остановился.
– Что с тобой? – встревожилась Шелла.
– Устал.
– Давай присядем, – предложила Шелла. Они выбрались из толпы танцующих и сели на обрубок бревна, оставшийся после скоростного сооружения плота для банкета.
– На таких плотах древние полинезийцы пересекали океан, – сказал Альвар.
– Их время прошло, – задумчиво произнесла Шелла, глядя на жадный язык факела. – К чему плоты, если есть корабли с атомным сердцем?
– Нет, время подвигов не прошло… Не прошло. – Глубоко посаженные глаза Альвара казались темными вмятинами на лице. – Но видишь ли… В жизни могут быть цели великие и цели низменные. О вторых говорить не приходится. Но что касается великой цели… Для ее достижения все средства хороши.
– А если средства низменны?
– Цель оправдывает средства.
– Что-то мудрено для меня… – тихонько произнесла Шелла. Альвар еле расслышал ее голос сквозь волны музыки и шум веселящихся выпускников.
Они помолчали.
– Скажи, Альвар, – начала Шелла, разглядывая танцующих, – такая цель может быть у каждого?
– Нет, – усмехнулся Жильцони, – великая цепь даруется только избранным.
– А как же быть остальным? Жить бесцельно? – попробовала пошутить Шелла. Альвар редко удостаивал ее серьезного разговора, отделываясь больше шуточками.
– Остальные образуют среду.
– Среду?
– Птица не может летать в безвоздушном пространстве! Ей нужна среда, воздух. Точно так же середняки, серая масса, большинство человечества. Они образуют тот пьедестал, взойдя на который, гений достигает сияющих вершин абсолютного знания.
– Значит, цель большинства, по-твоему, – быть пьедесталом для гениев?
– Вот именно.
