– Пойми, капитан: энергия кончается, – сказал Кельзав. – Наша задача – растянуть ее на возможно более долгий срок. Истощив запасы, мы все равно не вырвемся отсюда…
– Нам не долететь до Солнца!
– Сожжем последнюю энергию.
– Упадем на Тритон.
– Погибнем…
Двое роботов приблизились вплотную к манипулятору с капитаном. Икаров хотел что-то крикнуть, но почувствовал, что язык отказался ему повиноваться. Он лишь смотрел, как роботы с величайшей осторожностью опустили ему на грудь изогнутую плиту. Их примеру последовали остальные. Икаров скосил глаза на Энквена. Помощник угрюмо молчал.
– Теперь ты не помешаешь нам, капитан, – сказал Кельзав. И роботы удалились, тем же порядком, как и пришли.
…Капитан очнулся, окутанный щупальцами манипулятора. Перед лицом бессонно мерцал хронометр. Кошмар был до жути реален, вплоть до того, что плиты, которые принесли сюда белковые, казались изогнутыми, как и все окружающие предметы.
Приборы показывали, что ускорение корабля, как и было намечено, неуклонно возрастало…
Икаров вызвал по биосвязи Энквена. Робот доложил, что пока все идет так, как они наметили накануне старта.
– Как ты переносишь перегрузки, капитан? – спросил Энквен.
– Нормально, Энквен, – громко ответил Икаров, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.
Капитан включил обзорный экран. Из глубины его выплыла капризно изогнутая поверхность «Пиона». Обшивка корабля слабо светилась. Шаровая форма отсеков была искажена, а сами они странно сместились, будто чьи-то железные ладони смяли корабль, а потом неумело пытались расставить отсеки по прежним местам. Носовая шлюпка – некогда стройная ракета – теперь согнулась пополам почти под прямым углом. Переходные коридоры представляли собой нагромождение изломанных линий. Некоторые отсеки, Икаров знал, внутри уже пусты. На месте астрообсерватории зияла непривычная для глаз пустота. Скоро придет черед и другим отсекам…
Больше всего сохранили прежнюю форму хвостовые дюзы да параболическая чаша-отражатель. Из чаши изливалась река ослепительного пламени. Пройдя по прямой короткий путь, река тут же загибалась в сторону. Казалось, будто в сторону Черной звезды дует ураган, пригибая огненный хвост. Но Икаров понимал, что ураганов в вакууме не бывает. Имя этому урагану – гравитация Тритона.
Долго смотрел капитан на пламя, ослабленное светофильтрами. Там, в море света, рождающегося при соединении вещества с антивеществом, каждый миг сгорает какая-то частица «Пиона». Огненный столб толкает корабль вперед, разгоняя его по спирали. Хватит ли вещества, составляющего «Пион»?.. Хорошо, если спиральная траектория корабля не сожмется, превратившись в круг. Пока что «Пион» не рыскает, но радоваться рано: впереди далекий путь. Продвигаясь вперед, «Пион» тает, подобно льдинке, попавшей в проточную воду…
Нет, блок с голосом Лин он включит попозже, когда станет невмоготу.
Закрыв глаза, Икаров попытался представить себе лицо Николая Лобачевского, каким он увидел его в Музее звездоплавания, в павильоне героев космоса. Сжатые губы, слегка впалые щеки и пронзительные, всепроникающие глаза. Современники отвергали идеи Лобачевского потому, что те казались им странными. «Странными», – мысленно повторил Икаров и усмехнулся. Разве поначалу не кажется странным полотно, созданное гениальным художником? Отними у его картины странность – и она превратится в заурядную. Странность
– это расширение пределов познания, будь то физика или живопись. Окружающий мир всегда будет странен. Когда он перестанет казаться человеку странным, наступит конец познанию.
Но такой час не пробьет.
Разве не странны идеи Лобачевского? Разве не странна теория Эйнштейна? Разве не странно, что, когда ты быстро летишь, время с точки зрения земного наблюдателя замедляет свой бег, что вблизи крупной массы ход времени обязан измениться, а пространство искривляется? Разве не странно, наконец, что параллели могут пересечься?
Разве не странно то, что произошло на «Пионе», когда он погрузился в гравитационное поле Черной звезды? Геометрия Лобачевского в реальном воплощении!
Нужно думать, думать во что бы то ни стало, только напряженная работа мозга способна поддерживать сознание, спасать его от нарастающих перегрузок.
Усилием воли капитан снова вызвал перед собой лицо Лобачевского. Взгляд его смотрел сквозь века, сквозь толщу световых лет. Науке об измерении Земли он сумел придать космический размах. Лобачевский лучше, чем кто-либо из его современников, понимал, что известная ему наука об измерении пространства основывала свои выводы на опытах, которые ставились лишь в пределах Земли. А ведь наша планета, понимал он, только ничтожная песчинка во Вселенной. Кроме того, опыты проводились на малых отрезках времени: жизнь человека ограничена естественными пределами. Сохранятся ли законы геометрии для более крупных участков пространства, соизмеримых с межзвездными расстояниями? Именно таков был вопрос, который дерзнул поставить Лобачевский. Он посягнул на правильность геометрических теорем, которые всем казались незыблемыми. И сумел показать, что эти теоремы верны лишь приблизительно, для малых участков пространства. Для галактических же масштабов нужна новая геометрия.
От Лобачевского Икаров перешел в мыслях к Черной звезде.
Сознание Икарова временами мутилось, но он пришпоривал его, как всадник норовистого коня.
Кто впервые обнаружил «белого карлика»? Да, это был Бессель… Он изучал ярчайшую из звезд земного неба – Сириус. И был удивлен, обнаружив отклонение светлейшего Сириуса от расчетного пути. Оказалось, что возмущает движение гигантской звезды ее небольшой спутник. Обнаружить его в телескоп было непросто. Во-первых, тогда не было достаточно хороших телескопов… вроде того, из астрономического отсека, который, наверно, уже влился ручейком в реку огня, толкающего «Пион»… Во-вторых, спутник Сириуса светился очень слабо – в несколько сотен раз слабее нашего Солнца… А вот Тритон совсем не светится… Правда, в отличие от Тритона спутник Сириуса позже все-таки разглядели. Но самое
