проповедовали «шальной путь» к божеству.
Вообще «хлыстовство» давало много психологически потрясающих ответвлений.
Больше всего здесь поражает нескончаемая стихия «прорыва», пусть и не подкрепленная метафизическими знаниями, и, следовательно, как бы повисшая в воздухе, над бездной, в океане «нижних вод».
Другую, но мощную, тенденцию представлял духовный «нигилизм» — «нетовцы», частично бегуны, и другие.
Центральным здесь, видимо, было отрицание устоявшихся форм духовности. Особенно «государственной духовности», тотальный бунт, прославленный русский религиозный анархизм… Ненависть ко всему законченному, ко всему, на что можно указать: «вот она истина» — нет, истина на самом деле далеко, далеко, а если указали, что «это — истина», значит, дальше — остановка, застой, смерть, значит, уже не истина, да еще с топором (тюрьмой) против тех, кто «уклонился» от «истины».
Во всем этом (особенно у нетовцев) чувствовался какой-то неуемный, апофатический прорыв в бесконечную даль, в бездну русского пространства, где «истина» то появляется где-то на горизонте, то опять «исчезает»… И добавьте еще фиксацию на том, что все, куда ни взглянешь, «не то»…
Весьма характерной была малоизвестная секта «бессмертников» (кажется, XIX–XX век). Это, видимо, была довольно странная секта «солипсистов» хотя и относительно нетрудно представить себе их существование даже в «глухой русской провинции, посреди кривых улочек и заброшенно-уютных домов, среди «обывателей», многие из которых и сами-то втайне, в глубине души ни во что не верили, кроме как в собственное полусонное бытие. И «отпечаток» этого странного, но таинственного в своей «простоте» миросозерцания, явно обнаруживается и в ауре заброшенных городков, и в русской литературе — в этом великом русском зеркале.
И теперь необходимо перейти к писателю Пимену Карпову, с его романом «Пламень» — романом, который удивил Блока, был «сожжен» (запрещен в начале ХХ века, в 1913 г.), — ибо описание действий сектантов там превосходило всякие нормы и представления. Любопытно, что сам Карпов, видимо действительно посвященный в самые дремучие дебри народного сектантства, уверял, что все в точности списывал с «действительности». Действительность была такова, что его хотели судить за «действительность», но помешала война и революция,[21] он даже мелькнул в начале 1920-х годов как крестьянский поэт, как пострадавший и потом надолго исчез, вынырнув уже после смерти Сталина ошарашившим всех старичком. Что он, этот адепт самого потаенного народного «мракобесия», делал все эти годы победившего «научного материализма» — неизвестно, по каким ямам, дебрям, лесам и берлогам пропадал, какие скрытые книжки там читал — непонятно. Но было ощущение, что потаенная иная жизнь, в глубине, и светлая, и темная, текла совершенно независимо от того, кто там «наверху» завинчивает гайки…
Его поэзия и творчество, конечно, не клюевский или есенинский уровень (хотя он считал себя принадлежащим к этой когорте) но в нем захватывающе воздействует сам материал, который Карпов, видимо, черпал из бездны народного богомильства (уже в переработанном виде), того богомильства, которое с ужасом признает торжество дьявола над миром и необычайное сплетение и становление двух начал: светлого и темного… Но все это переработано и подано в ином виде, и, кроме того, сами бездноносители (то есть персонажи его романа) пугающе огромны.
Судите сами: у Пимена демоны сходят с ума, «дорога в рай — через ад и тьму», «не будь зла, люди не стали бы искать «Града» (Светлограда), «чем лютей зло, тем ярче пламень чистых сердец», «черные, без дна глаза», «смертные плясуны», поиск Солнца и обращение к Нему: «Воскреси! Пошли бездны…» — и тотальный бунт против плоти и зла…
«Даже» пахарь — не прост: в его сердце — «песен вещих сплав», а в душе — «отрава знахаря», но «солнце пить — его удел».
И к России у Пимена Карпова обращается Голос Бога:
Так и лезут в голову слова Ричарда Генслера: «Если бы русские знали свою силу…» Если бы… Ну а некоторые духовидцы действительно повторяли, что русские еще не познали и на одну сотую собственную душу — и это еще впереди…
Что касается стихии, того народного слоя, который вынес на поверхность Карпов, то сразу провидится, что главное в этой «стихии» — стремление к Запредельному и неукротимое желание открывать «бездны».
Русский народ предстоит здесь прежде всего как народ-бездноноситель… И это странным образом перекликается с русской литературой в ее самых неожиданных изгибах, литературой, созданной в основном дворянством и интеллигенцией, так, казалось бы, далекой от староверческих скитов и от болот с огоньками, от «сумасшедших» голосов в лесах, от потаенных книг под полом и от бунтарского огня «народа гнева и всепрощения»…
Глава шестая
«Невидимое древнее мировоззрение
Теперь вернемся к дохристианскому древнейшему периоду Руси. При всей таинственной «туманности» этого периода можно — особенно в свете последних открытий, раскопок, исследований языка — сделать весьма многозначительные выводы. Интуиция тоже играет не последнюю роль в этом погружении в собственное прошлое, а значит, и в прошлое собственное души, ибо «гены», «сверхиндивидуальная память» — не пустой звук, они хранят то, что скрыто во тьме веков. Из этого невероятного вселенского тумана, которым окутано наше прошлое, некоторые моменты выступают вполне явственно. Наиболее, казалось, известный из них так называемое язычество, народная религия.[22]
С него и начнем. Но сначала необходимо в свете современных исторических открытий, сравнительных исследований мировых религий и т. д. напомнить следующее. Практически доказано распространение единобожия у многих древних народов, некоторые из которых потом потеряли его. Мы не касаемся здесь Востока, и в частности его метафизического центра — Индии: это совсем другой мир, и присутствие единобожия, например, в индуизме совершенно очевидно,[23] какой бы сложный характер он ни носил. Когда мы говорим о язычестве, речь идет в основном о народах и религиях западного (римско-греческого) мира и ближних к ним регионов. Как писал уже Рене Генон (и другие исследователи мировых религий и их связи с Единой вышечеловеческой Традицией, Perrenial Sophia, Вечной Мудростью), эти языческие религии в той форме, в которой они известны из «школьной» истории, уже представляли собой деградированную или искаженную тень предантичной (или истинно античной) религии, признававшей Единого Бога. Неудивительно поэтому, что многие греческие философы тоже признавали Единого Бога, и их философия (Платон, Аристотель, и т. д.), как известно, настолько повлияла на христианское богословие, что создание последней было исторически немыслимо без воздействия эллинской мудрости.
Но нас интересует русское язычество. Здесь, разумеется, огромные проблемы, но тем не менее научные искания, пусть и в некоторых аспектах спорные, продолжаются и усиливаются в этом направлении.
Огромное значение приобретают последние раскопки (на Кольском полуострове, на Урале, где
