явно не способен. Но о технологиях позже. Главное – мне требовалось понять причины постоянных бунтов и забастовок. В бытность мою Нар… — Олег осекся и взглянул на Медникова.
— Продолжайте, — спокойно сказал Зубатов. — Он в курсе… э-э-э… вашего предполагаемого прошлого.
— Хорошо, — кивнул Олег. — В бытность Нарпредом мне неоднократно приходилось разбираться с причинами недовольства рабочих. Они, в общем, схожи с нынешними. Главное – низкий уровень жизни и нехватка предметов первой необходимости. Далеко не каждый станет бунтовать, если не съездит раз в год на южный курорт, но даже отъявленный тихоня возьмется за что-то тупое и тяжелое, если не может толком накормить своих детей. Или если его гонять, как вьючную скотину, по шестнадцать часов в сутки. Или если искалечить его в нечеловеческих рабочих условиях и выбросить на улицу. А ведь на многих предприятиях у вас так и поступают. Я могу понять, почему в условиях примитивных средств производства вашим рабочим приходится ишачить по двенадцать часов, чтобы российские товары могли конкурировать с североамериканскими. Но я в упор не понимаю, почему шихту в плавильную печь засыпают рабочие с одноколесными тачками, опасно балансирующие на узких мостках, когда их с успехом может заменить один-единственный конвейер, пусть даже с мускульным приводом – лошадью там какой-нибудь, с воротом. Такой конвейер ликвидирует для людей опасность искалечиться, ускорит процесс загрузки в частности и производство металла в целом, а также понизит его себестоимость, что с успехом демонстрируют на заводе Гакенталя. А вот Гужон, несмотря на гакенталевский пример под боком, так не думает, зато несет в газетах ерунду насчет количества религиозных праздников в России. Жадность, господа, банальная жадность, которая не довела до добра еще ни одного человека.
— Вы социалист? — в упор спросил его Медников, снова набычившись.
— Я мало знаю про социалистов, — пожал плечами Олег. — Как-то не успел толком войти в тему. Но, кажется, я даже близко не социалист. Если социализм хоть немного похож на наше учение Пути Справедливости, то это путь в пропасть. Поверьте мне как бывшему Народному Председателю. Путь Справедливости изначально загоняет народное хозяйство в такие ямы, из которых выбраться невозможно принципиально. Собственно, последние полгода я думаю только об одном: как бы перевести экономику на нормальные рельсы, не разрушая ее до основания. Ну, а как глава государства я не могу испытывать симпатии к террористам любой масти, пытающихся государство, пусть и не мое, разрушить. Нет, я вряд ли социалист. Но что вам нужны срочные реформы трудового законодательства, я могу сказать сходу и не задумываясь. Прямо сейчас нужно ограничивать трудовой день до максимум двенадцати часов с перспективой сокращения до десяти. Ограничить детский труд – малолеткам возле опасного и шумного станка делать нечего. Нужны профсоюзы, защищающие интересы рабочих. Если их не организует государство, то создадут политиканы, причем в своих интересах. Ну, и так далее.
Только тут он осознал, что Зубатов смотрит на него очень странным взглядом. Олег осекся и вопросительно поднял бровь.
— Вы очень опасно мыслите, Олег Захарович, — наконец медленно произнес тот. — Очень опасно. Вы ведь еще не интересовались историей Московского охранного отделения, не так ли? Знаю, что не интересовались, иначе не стали бы говорить так открыто. Одно время… — директор Охранки встал и, отвернувшись, отошел к окну. — Одно время, еще до японской войны, я думал и высказывался так же. Полагая, что лучше предупредить бунт, чем усмирять его, я организовывал государственные профсоюзы, защищавшие рабочих, кружки и рабочие клубы. Я добивался введения сносных условий труда, спорил с промышленниками, вносил проекты постановлений государю императору. Я даже пытался привлекать на свою сторону умных революционеров, убеждать их в пагубности террористических методов, делать их полезными членами общества. Знаете, чем все закончилось? В мои профсоюзы в Одессе и Николаеве внедрились революционеры-провокаторы, и рабочие демонстрации вышли на улицы. А обвинили в случившемся – меня. Промышленники писали на меня доносы за рабочие комитеты, что создавались на их заводах под моим патронажем. И хотя я пользовался авторитетом, в конце концов Плеве лично выгнал меня со службы и отправил во владимирскую ссылку. Все, что я создавал, разрушили, моих людей отправляли в отставку и даже убивали. Вы слышали о «Совете рабочих механического производства»? Об «Обществе взаимной помощи текстильщиков»? Не слышали и не услышите – их нет, они разогнаны. О да, я вернулся, спасибо Петру, старому другу, и бомбе одного из тех бандитов, что поразила Плеве. Но знаете, Олег Захарович… я больше не рискую работать в том направлении. Все, чем я занимаюсь – ловля бандитов, под видом заботы о народе грабящих банки и подставляющих бунтующих рабочих под пули верных государю войск. Бандитов, помышляющих о свержении святого для России – самодержавной власти. Ловлю бандитов – но не более.
Зубатов резко повернулся от окна, быстро подошел и навис над Олегом.
— Вы, Олег Захарович, рассказываете мне, что нужно делать для рабочих? Бросьте. Я знаю все куда лучше вас. Я знаю, какие законы надо принимать, какие организации создавать и как лучше всего пинать толстобрюхих денежных мешков, чтобы они обеспечивали работникам человеческие условия. Но России не нужна забота о рабочих. Она разорена японской войной, на Дальнем Востоке еще не прекратились военные стычки, несмотря на подписанный мир. А государь император расстроен проигранной войной. Он больше не слышит голос разума, предпочитая слать солдат туда, где нужны инспекторы и чиновники.
Тяжело вздохнув, директор Охранки отошел от растерявшегося Олега и тяжело опустился на свое место.
— Вот вам мой совет, Олег Захарович. Совет человека пусть и не намного старше вас самого, но куда более умудренного опытом жизни. Забудьте про рабочих. У Охранного отделения хватает головной боли и без тред-юнионов на российский лад. Забудьте и займитесь чем-то еще. И уж боже упаси вас вести такие разговоры за пределами данной комнаты, даже со своими коллегами по работе. Другие далеко не столь терпимы, как мы с Евстратием. Если на вас поступит донос, я… мне придется принять меры.
— Вы предлагаете спрятать голову в песок? — горько спросил Олег. — Когда вы знаете, что именно такая работа способна предотвратить революцию? А ведь она случится, неизбежно случится, я же вижу. Истории наших миров имеют слишком много схожего, и не думаю, что случайно. Даже названия «Ростания» и «Россия» звучат похоже. Вас предали однажды, и теперь вы настолько напуганы, что позволите себе безучастно стоять в стороне, когда страна на грани краха?
— Разговор окончен, Олег Захарович, — тихо произнес Зубатов, избегая его взгляда. — Идите. Филеры, которых вы так блестяще вычислили сегодня, не понесут наказания, наблюдение за вами я снимаю. Но тему для работы вы подыщете себе другую. Все, свободны.
Олег хотел было возразить, но внезапно почувствовал страшную усталость. Язык просто отказывался повиноваться, тело охватила слабость. Туман перед глазами сгущался. Он тяжело поднялся со стула, постоял пару секунд, ухватившись за спинку, и медленно вышел.
Когда за ним закрылась дверь, в кабинете воцарилась напряженная тишина. Наконец Медников заговорил, тяжело роняя слова:
— Похоже, Сергей, ты притягиваешь к себе революционеров. И как только тебе удается?
— Рыбак рыбака видит издалека, — холодно усмехнулся директор Охранки. — Понимаешь, Евстратий, просто поветрие какое-то идет. Столько честных порядочных людей верят, что Империя должна измениться… И далеко не все они пошли в «товарищи», не все взяли в руки бомбы и револьверы. В воздухе носится что-то такое, что меняет людей. Империя прогнила, что лучше всего показало наше позорное поражение в войне. Я до последнего стану держать руку государя императора, но, чувствую, многие предадут его при первой же возможности.
— Да, просто поветрие, — вздохнул в ответ Медников. — Хорошо моим филерам – они получают приказы и четко знают, что хорошо и что плохо. Но кто бы разъяснил это нам с тобой? Ох, ладно. Ты действительно хочешь снять наблюдение за Кислицыным?
— Да. Нет смысла отвлекать на него людей. Слежка хороша, когда о ней не подозревают. Знаешь, у меня не идут из головы его слова о том, что наши миры схожи.
— Ты все же веришь ему?
— Не знаю. Его рассказы невероятны, но Господь в своей бесконечной мудрости вряд ли бы затруднился создать еще одну твердь земную и еще одного Адама с Евой. Или еще одну обезьянью чету, если верить всяким новомодным теориям. И уж тем более он не затруднился бы перенести человека между твердями. Возможно, Кислицын – предостережение нам. Указание на то, что случится, если пренебрежем
