отменить какое-то распоряжение. При всем желании остаться возле Алисы Анрио хотел поехать в Париж.
Тогда ла Виолетт предложил своему любимцу заменить его, обещая побывать в главном штабе и отправить ему из Парижа письмо с нарочным в случае надобности.
Подходя к городской ратуше, тамбурмажор был удивлен происходившим здесь движением войск. Он вздумал навести справки, причем заметил в толпе агента полиции по имени Пак, своего бывшего однополчанина. Тот сообщил ему известие о смерти императора и учреждении нового правительства с генералом Мале в качестве коменданта.
При имени Мале ла Виолетт, узнавший через Анрио о плане побега этого генерала, тотчас почуял обман. Решившись выгородить Анрио, отлучка которого из главного штаба в подобный момент могла быть истолкована позднее в весьма неблагоприятном смысле для него, отставной тамбурмажор попросил бывшего товарища одолжить его билет полицейского агента, обещая возвратить этот билет в тот же день после того, как он воспользуется им как пропуском.
Не будучи дежурным, Пак согласился. Снабженный билетом и под именем Пака ла Виолетт свободно проник в помещение главного штаба и там, как мы видели, помог аресту Мале.
Когда, узнав о его участии в этой защите императорских учреждений, государственный канцлер Камбасерес вздумал наградить ла Виолетта, тот попросил только о повышении и награде Паку, билетом и званием которого он воспользовался.
Бракосочетание Анрио и Алисы совершилось без всякой пышности в часовне замка Комбо несколько дней спустя. Ла Виолетт был шафером жениха и в день свадьбы, получив обратно украденный у него крест Почетного легиона, отдал Самуилу Баркеру два наполеондора, обещанные Анрио, да прибавил еще в придачу другие два от себя. Восхищенный Сам объявил тогда, что между ним и ла Виолеттом будет существовать с этих пор неразрывная дружба до гробовой доски и что он надеется доказать со временем почтенному тамбурмажору свою благодарность. Затем, с четырьмя червонцами в кармане, мнимый император побежал добросовестно напиться в одном из грязных притонов Пале-Рояля.
Между тем на Великую армию обрушивалось одно бедствие за другим.
14 сентября 1812 года, в два часа пополудни, Наполеон достиг со своим войском Москвы.
Остановившись верхом на Воробьевых горах, он разглядывал златоглавую первопрестольную столицу. Ее колокольни, купола, дома, пестревшие розовой, желтой, зеленой красками, ее Кремль, базары, дворцы сияли в солнечных лучах. То были Венеция и Византия, окутанные золотистой дымкой. Мечта великого завоевателя осуществилась. Он достиг своей цели, поймал свою грезу; перед ним открывалась Азия. Ослепление гордости овладело Наполеоном перед великолепием зрелища «сердца России», панорама которого развернулась перед ним, тогда как армия, разделяя волнение своего вождя при виде несравненной картины, поднимала кверху оружие, размахивала знаменами, вздевала на острия штыков меховые шапки, потрясала гривами блестящих касок и вопила в один голос, подобно коленопреклоненным паломникам, приветствующим Иерусалим: «Москва! Москва!»
Но какой зловещий закат в кровавом зареве небес над чудным сияющим городом последовал за этим ясным осенним днем!
В Москве не было ничего подобного торжественному въезду в другие столицы, захваченные Наполеоном раньше или добровольно сдавшиеся ему! Император сначала не хотел верить донесениям своих офицеров, утверждавших, что Москва безлюдна. Однако ни один караульный не являлся к нему, чтобы приветствовать его и проводить в завоеванный город. Тогда Наполеон с гневом потребовал к себе бояр.
– Где же бояре? Разыщите мне бояр!
Никакого ответа не последовало: приказ не мог быть исполнен. «Бояре» бежали с Ростопчиным, а люди зловещего вида с факелами в руках уже сновали из улицы в улицу, из дома в дом, распространяя пожар вместо иллюминации.
Наполеон облегченно вздохнул, увидав у своих ног столицу царей.
– Вот наконец-то этот знаменитый город! – воскликнул император, обращаясь к Бельяку. – Давно пора!
Между тем пожар Москвы нарушил чудесный эффект волшебного видения. Москва угрожала рухнуть, раскрошиться под его напором и великому завоевателю суждено было удержать в руках только обгорелую головню, и по пеплу пустил он вперед своего коня.
План Ростопчина осуществился. В скором времени пламя поднялось со всех сторон, оспаривая у французов священную землю.
Впоследствии Ростопчин отклонил честь этого акта дикого геройства, который принес пользу России и погубил Наполеона. Однако история изобилует доказательствами того, что пожар Москвы не был случайным, а еще того менее произошел от поджога французов, он был умышленным и даже играл роль стратегического маневра. В ряду первых улик укажем на скопление легковоспламеняющихся веществ, петард, зарытых в доме Ростопчина. Его объяснение, что это были запасы для фейерверков на предстоящих торжествах, не выдерживает критики. Данная историческая эпоха вовсе не подходила к пиротехническим удовольствиям. Второй уликой служит дворец графа Ростопчина, который уцелел почти один при всеобщем пожаре, из-за чего впоследствии, чтобы избавиться от обидных упреков, граф собственноручно поджег свой загородный дом; затем его приказ москвичам уйти из столицы.
Увоз пожарных машин, числом сто тринадцать, – совершенно не нужных для отступающей армии; наконец, пожары, возникавшие по приказу не только в Смоленске в момент взятия его приступом, но и по всем деревням, занятым французами, – все эти факты красноречиво свидетельствуют о свирепости и славе Ростопчина. Наводненная неприятелем Россия защищалась огнем в ожидании мороза.
По свидетельству дочери графа, издавшей сочинения своего отца, перед которым она благоговела, когда московский генерал-губернатор выезжал верхом из Рязанских ворот, тогда как Мюрат вступал в Москву со своими кавалеристами с другого конца, он обнажил голову и. сказал бывшему при нем сыну Сергею:
– Поклонись Москве в последний раз, через полчаса она будет объята пламенем.
Почему Ростопчин отклонил от себя славу патриота, который решается ради спасения отечества совершить варварское и великое дело? Зачем смыл он со своего имени, точно какое-нибудь пятно, репутацию, которая могла принести ему только уважение и удивление даже со стороны побежденных французов? Его дочь, графиня Лидия, дает этому такое объяснение. Сначала москвичи рукоплескали уничтожению своих жилищ, но, вернувшись в столицу, стали жаловаться на виновника этого бедствия.
