Глаза девушки наполнились слезами.
– Да! – отрывисто сказала она, думая, что он имеет в виду то, что рассказали ей сестры Бисли. – Ты проклятый лжец, Хэнс!
Хэнс протянул к ней руки:
– Айви, я…
– Я хотела простить тебя, – тихо произнесла девушка. – Но боюсь, что это никогда не изменится.
– Разумеется, я не могу изменить этого, Айви. Я не властен над тем, что было.
– Оставь меня, Хэнс, – заявила девушка. – И никогда больше не подходи ко мне.
Она бросилась в объятия отца и попросила, чтобы ее отвезли домой.
Бесконечное тиканье часов только усиливало напряженную атмосферу в гостиной Эдеров. Ребекка дрожащим голосом читала Библию, рядом с ней на диване сидели Рурк и Женевьева, но не слушали, а задумчиво смотрели сквозь залитое дождем окно на вечернюю погоду. Заметив, что родители заняты своими мыслями, Ребекка закрыла книгу и вышла из комнаты.
– Где же он может находиться? – тихо спросила Женевьева.
Рурк ободряюще сжал ее руку, но по выражению его лица она поняла, что муж так же озабочен этим. Хэнс пропадал уже два дня. Его никто не видел в Дексингтоне с тех пор, как он со скандалом покинул церковный двор, ошеломленный рассказом Нел и поведением Айви.
– Это ужасно, – признался Рурк. – Я думал, что у Хэнса, наконец, все устроилось: у него появилась прекрасная невеста, красивый дом в городе…
– Возможно, мы зря скрывали от Хэнса его происхождение, – осторожно предположила Женевьева. – Нужно было предвидеть, что однажды он все узнает.
Рурк согласно кивнул:
– Он всегда был таким гордым. Это оскорбило бы Хэнса.
– Да, оскорбило, – раздался от двери ледяной голос, и в комнату ввалился совершенно мокрый Хэнс; его расстроенное лицо закрывали широкие поля шляпы.
Женевьева и Рурк вскочили с дивана. Женщина бросилась к сыну, забирая у него шляпу и забрызганный грязью плащ.
– Где же ты был?
Хэнс медленно пересек комнату, не обращая внимания на тянувшуюся за ним грязь.
– Я лучше воздержусь от ответа. Впрочем, эти места подходят именно таким низким людям, бастардам,[13] вроде меня.
Женевьева тяжело вздохнула, уловив запах виски:
– Хэнс, пожалуйста…
Он резко повернулся к матери.
– И ни о чем не просите меня, – взорвался Хэнс. – Я покончил с этой семьей и никогда по-настоящему не принадлежал к ней.
Рурк чувствовал себя так, словно ему в грудь воткнули нож и теперь поворачивают его в ране.
– Сын!
– Я тебе не сын! – продолжал бесноваться Хэнс; за окном блеснула молния, как бы поддерживая этот возглас. – Я давно это чувствовал, – с горечью продолжил он. – Я никогда не был таким, как все.
– И все-таки ты наш сын, – настаивал Рурк. – Разве мы плохо к тебе относились?
– Как благородно, мистер Эдер! Но теперь-то я понимаю, почему вы проявляли обо мне так мало беспокойства. Господи, каждый раз, когда я попадал в переделку, я мечтал, чтобы вы наказали меня, поставили на место! Но вы ни разу не сделали этого. Вы спокойно наблюдали, как я разрушаю свою жизнь. Когда это требовалось, другие дети тут же чувствовали крепкую руку, но только не я!
Женевьева беззвучно рыдала, закрыв руками лицо.
Рурк устало вздохнул и произнес:
– Ты совсем другой, Хэнс, ты такой чувствительный и дикий. Ты не принимал никакого насилия. Я убежден, тебя было невозможно унять никаким рукоприкладством.
Хэнс насмешливо поклонился:
– Спасибо за такое тонкое понимание. Спасибо, что позволяете мне чувствовать себя таким особенным.
Женевьева подняла к сыну залитое слезами лицо:
– Хэнс, мы можем все объяснить тебе.
– Это именно то, чего я хочу. Мне от вас нужно только объяснение.
– Твоя мать была в Лондоне моей самой близкой подругой, – тихо начала Женевьева; она повернулась к окну и смотрела, как по стеклу медленно стекают капли. – Моей единственной подругой.
Хэнс уже не раз слышал об этом, поэтому лишь нетерпеливо поморщился, но мать рассказала ему и другое: о Пруденс Мун и Эдмунде Бримсби.
Все это время Хэнс сидел неподвижно, его лицо словно превратилось в застывшую маску.
