В толпе возбужденно зашушукались. Случившееся в ресторане было пассивным развлечением, и убийца умерщвлен задолго до их прибытия на место преступления, а здесь действие разворачивалось прямо у них на глазах. Словно экран телевизора, раздавшись вширь, позволил им ступить внутрь себя и они оказались в эпицентре настоящего полицейского действа, с головой окунулись во все его взлеты и падения, и когда Гарри заглянул в их лица, то прочел в них желание, чтобы сюжет был захватывающим и густо приправленным насилием, чтобы было что порассказать за обедом своей ошеломленной семье и друзьям.
И тотчас он сам себе стал противен за свою идиотскую выходку и, отвернувшись от юнца, зашагал прочь. Быстро дойдя до конца длинного, занимающего целый квартал здания, он скользнул под желтую бечеву в том месте, где не было никаких зевак.
Их с Конни служебная машина стояла за углом, припаркованная у обочины следующего квартала, вдоль которой также росли деревья. Едва оставшиеся позади зеваки скрылись из виду, Гарри внезапно охватила дрожь. Быстро переросшая в неистовую трясучку. Не пройдя и половины пути к машине, он остановился и оперся рукой о дерево. Начал медленно и глубоко вдыхать и выдыхать воздух.
Резкий удар грома сотряс небо.
Призрачный танцовщик, сотворенный из мертвых листьев и прочего уличного мусора, закружился на тротуаре в объятиях вихря.
Слишком уж грубо обошелся он с тем парнем. Видимо, из себя Гарри вывело не столько его непослушание, сколько нервозное состояние, явившееся следствием того, что случилось в ресторане и на чердаке. Синдром заторможенного стресса.
Но этим дело не ограничивалось: ему необходимо было выхлестнуть свою злость на кого или что бы то ни было, Бога или человека, свое безысходное отчаяние от вселенской глупости, несправедливости и тупоголово-слепой жестокости судьбы. Как мрачные птицы печали, неизменно возвращались его мысли к двум погибшим в ресторане людям, к раненым, к полицейскому, находящемуся на грани жизни и смерти в больнице, к их терзаемым страхом и отчаянием родителям, женам и мужьям, плачущим детям, друзьям — ко всем тем звеньям единой цепочки горя, которую бесшумно и навеки выковывает смерть.
Парень просто подвернулся под руку первым.
Гарри понимал, что должен бы вернуться и извиниться перед ним, но не мог. И не потому, что парень был ему лично неприятен, а потому, что не желал больше видеть омерзительный оскал толпы.
'А этой маленькой гнуси урок все равно не помешает', — оправдался он перед самим собой.
С парнем он обошелся совершенно в духе Конни. И мыслил теперь так же, как и она.
…надо нутром воспринимать ритмы эпохи… цивилизация рушится на наших глазах… надо точно знать, какие из правил можно нарушить, чтобы уберечь всю систему… оседлать гребень любой волны сумасшествия…
Все в Гарри протестовало против такого понимания сути происходящего.
Насилие, сумасшествие, зависть и ненависть не в состоянии поглотить всех и вся. Сострадание, благоразумие и осознанная доброта в конце концов должны одержать верх.
Плохие времена? Да, конечно, мир много раз уже переживал их, сотни миллионов загубленных душ в войнах и погромах, огромные государства, управляемые бесноватыми убийцами, фашистами или коммунистами, но ведь бывали же и целые эпохи мирного труда, сотрудничества — увы, недолгие! — между различными социальными группами, так что испокон веку оставалась надежда на лучшее.
Отнял руку от дерева. Потянулся, чтобы немного снять напряжение с мышц. А как хорошо начался день… и как быстро полетел в тартарары. Но он вернет все на круги своя. В этом ему поможет работа над отчетом. Ничто не в состоянии так вернуть действительности ее упорядоченный и стройный ритм, как составление официального отчета, печатаемого под копирку в трех экземплярах.
Гулявший по улице ветер, окрепнув, поднимал в воздух тучи пыли и мелкого мусора. И если ранее призрачныи танцор кружился в вальсе, то теперь отплясывал неистовую джигу. Едва Гарри шагнул в сторону от дерева, как крутящийся вихрь мусора, неожиданно изменив направление, врезался в него с такой силой, что заставил зажмурить глаза, защищая их от острых, градом осыпавших его мелких камешков.
У него мелькнула шальная мысль, что налетевший на него вихрь подхватит его, как Элли, и унесет в Волшебную Страну. Сверху, под напором ветра, подрагивая, протяжно скрипели ветви деревьев, и листья дождем сыпались с них на землю. Вой и свист ветра в какое-то мгновение слились в дикий протяжный вопль — и неожиданно наступила кладбищенская тишина.
Чей- то скрипучий, низкий, утробныи голос сказал рядом с ним:
— Тик-так, тик-так.
Гарри открыл глаза и тотчас пожалел об этом.
В двух футах от него стоял огромного роста, отвратительного вида обитатель улиц и подворотен, одетый в лохмотья.
Лицо его было обезображено рубцами и гнойными болячками. В уголках сощуренных глаз затвердела липкая белая масса. Зловоние, исходившее от его гнилых зубов и покрытых нарывами губ было столь омерзительным, что Гарри чуть не задохнулся.
— Тик-так, тик-так, — повторил бродяга.
Говорил он негромко, но, казалось, что орет во всю глотку, так как звук его голоса был единственным слышимым в мире звуком. Все иное было окутано зловещей, неестественной тишиной.
Пораженный огромным ростом и исключителъно неопрятным видом незнакомца, Гарри невольно отступил нa шаг. В засаленных волосах бродяги застряли комья слипшейся грязи, травинки, кусочки листьев, в спутанной бороде — остатки ссохшейся пищи и даже кое-что похуже. Руки его были черны от глубоко въевшейся грязи, и так же черно было под длинными, запущенными ногтями. Это была ходячая чашка Петри с гнездившимися в ней микробами почти всех известных человечеству смертельных болезней и одноврмeнно испытательным полигоном новых вирусных и бактериологических ужасов.
— Тик-так, тик-так, — ухмыльнулся бродяга. — Ты умрешь ровно через шестнадцать часов.
— Вали-ка ты отсюда, братец, куда подальше, — нахмурился Гарри.
— На рассвете ты отдашь концы. — Бродяга округлил глаза. И были они сплошного пурпурного цвета, и не было в них ни зрачков, ни радужной оболочки, словно вместо глаз там были вставлены стекла, за которыми бурлила наполнявшая череп кровь. — На рассвете тебя уже не будет в живых, — повторил бродяга.
И разлетелся на мелкие куски, словно взорвался изнутри. Но взрыв этот не был похож на взрыв гранаты, без горяче-упругой взрывной волны и оглушительного грохота, хотя внезапно вселенскую тишину нарушил протяжный вопль невесть откуда взявшегося ветра. Разлетавшиеся же в разные стороны куски тела бродяги вовсе не были сгустками мяса и крови, а состояли из мелких камешков, слипшейся пыли, сухих листьев, веточек, увядших цветков, комьев земли, какого-то старого тряпья, обрывков пожелтевших от времени газет, бутылочных колпачков, осколков стекла, разорванных театральных билетов, птичьих перьев, каких-то обрывков веревки, конфетных фантиков, оберточной фольги, погнутых, ржавых гвоздей, скомканных бумажных стаканчиков, утерянных пуговиц.
Ветер с неистовой силой швырнул в лицо оторопевшего Гарри эти ошметки от только что стоявшего перед ним бродяги. И ему снова пришлось закрыть глаза.
Когда, не опасаясь риска потерять зрение, он снова решился открыть их и быстро огляделся поднятого в воздух ветром мусора не видно было и в помине. Ветер тоже перестал дуть. Исчез и призрачный танцор. Бродяги тоже нигде не было видно, словно был унесен ветром и он.
Гарри снова ошарашенно, не веря случившемуся, огляделся по сторонам. Сердце бешено колотилось в груди.
От перекрестка донесся автомобильный гудок. Тотчас из-за угла вынырнул грузовик и, урча, стал приближаться к нему. По другой стороне улицы, взявшись за руки, шли парень и девушка, и девичий смех был подобен маленьким звонким колокольчикам.
И Гарри вдруг сообразил, как неестественно тихо сделалось в мире в промежутке между появлением и исчезновением одетого в лохмотья гиганта. Если исключить звуки его жестокого и злобного голоса и тех невнятных шорохов, которые он издавал при движении, в мире властвовала такая тишина, словно все происходило на глубине в тысячи лье над не моря или в безвоздушном пространстве космоса.
