демократическая интеллигенция заботилась о русском «народе», а она особенно усердно занималась этим в 70-80-е годы, ее деятельность и симпатии направлялись исключительно на сельское население, на крестьянство. Русские либералы и демократы пытались вести культурную работу как врачи в деревнях, статистики в земствах, сельские учителя, помещики. Крестьянин, «матушка-земля» — вот в чем вплоть до 90-х годов видела интеллигенция центральный пункт подъема России и ее политического будущего. Городской промышленный пролетариат вместе с современным капитализмом, напротив, считался чем-то чуждым сути русского народа, элементом разложения, больным местом народного бытия. Еще в первой половине 90-х годов идейный глава оппозиционной России, ныне умерший блестящий писатель Михайловский вел настоящие литературные походы против марксистского учения о социальном значении промышленного пролетариата, доказывая, скажем, на примере городских уличных песенок и тому подобного, что фабричный пролетариат прямо ведет к моральной и умственной деградации русского «народа».
В том же русле двигалась также вплоть до 90-х годов социалистическая мысль в России. Террористическое движение старой «Народной воли», которое в своей теории опиралось преимущественно на фикцию крестьянской коммунистической сельской общины и ее социалистическую миссию, продолжало еще до конца 80-х годов оказывать воздействие на революционные круги и удерживало развитие мысли в кругозоре старого, не расположенного к пролетариату народничества, хотя политическая кульминация террористической тактики была пройдена еще в 1881 г. убийством царя Александра II.
В таких условиях следовало сначала вообще добиться для современного городского пролетариата общественных и исторических гражданских прав, доказать его социальное и экономическое значение, дремлющие в нем зачатки будущей революционной силы, а также «особую взаимосвязь рабочего сословия» с политическим освобождением России от царизма. Одна только эта задача, горячая теоретическая, литературная борьба с народническими, антикапиталистическими теориями за право капитализма на существование и за роль современного пролетариата в русском обществе потребовала почти целого десятилетия.
Только в начале 90-х годов террористические традиции и народнические предрассудки русской интеллигенции были настолько преодолены и учение Маркса укоренилось так широко в умах людей, что смогла начаться социал-демократическая практика.
Но тут только и начались трудности и мучительные плутания практики. Поначалу она, естественно, приняла форму тайной пропаганды в небольших замкнутых рабочих кружках. Сначала необходимо было осуществить самое общее просвещение совсем еще необученного пролетария, дать ему элементарнейшие основы образования, прежде чем он станет восприимчивым к социал-демократическому учению. Таким образом, пропаганда поневоле оказалась связанной с общей просветительской работой и превратилась в дело чрезвычайно трудное, медленно продвигающееся вперед. В течение ряда лет кружки по 5, 10, 20 рабочих поглощали лучшие, собственно, все силы социал-демократической интеллигенции. Благодаря той добросовестности и тому усердию, с какими в России та или иная господствующая форма агитации постоянно доводится до крайности, до абсурда, в кружковую агитацию вскоре проник неизбежный элемент педантизма, и вскоре социал-демократия заметила, что социализм между тем превратился в кружках почти в карикатуру на марксово учение о классовой борьбе. Рабочие становились в кружках не классово сознательными борющимися пролетариями, а, так сказать, учеными раввинами социализма, превращались в натасканные образцовые экземпляры просвещенных рабочих, которые не только не вносили движение в широкие массы, а, напротив, вырванные из своей родной почвы, отчуждались от масс.
С «жесткой основательностью» первая фаза социал-демократической работы была подвергнута самокритике, высмеяна и отброшена прочь. Вместо изолированного «кустарничества» в социалистических кружках и занятия «учеными делами» к середине 90-х годов был выдвинут лозунг: массовая агитация, непосредственная борьба. Но то была массовая агитация и массовая борьба в условиях абсолютизма, без каких-либо политических форм и прав, без возможности сблизиться с массами, без права союзов и собраний, без права создания коалиций; она казалась квадратурой круга, безумной идеей. Однако вскоре именно на примере России проявилось, насколько материальное общественное развитие могущественнее и хитроумнее всяких «законностей», которые внушают такую священную робость и благоговение некоторым западноевропейским социал-демократам с их застывшим желтым пергаментным ликом. Массовая борьба, массовая агитация в условиях абсолютизма оказались возможными, а квадратура круга была ранее всего решена в Польше, где уже в начале 90-х годов возникла первая социал-демократическая организация*, которая, правда действуя больше эмпирически и ощупью, посвятила себя экономической борьбе и сумела вызвать к жизни активное массовое движение. Примеру Польши последовала Россия, и вскоре социал-демократические профсоюзы оказались на седьмом небе. Благодаря свежей и бодрящей агитации на почве непосредственных материальных потребностей массы действительно были приведены в движение, и после длинного ряда мелких и более крупных забастовок агитация увенчалась огромной стачкой 1896 г. в Петербурге. Руководимый исключительно социал-демократами, этот массовый взрыв казался вершиной, дающей блестящий пример новой, второй фазе агитации. Но тут снова появилась загвоздка. Быстро прыгающая по ухабам повозка русской социал-демократии на сей раз угодила на следующей же развилке в опасную аварию: если в Польше первая, «экономическая» фаза массовой агитации была пройдена уже в 1893 г., вылившись в определенно политическое социал-демократическое движение, то в России при рьяной массовой агитации из нее неожиданно почти полностью исчезли как политика, так и социализм, а то, что осталось, было нередко чистейшей профсоюзной возней, считавшей идеалом ничтожное повышение зарплаты и переговоры с фабричными инспекторами вместо борьбы против буржуазии. И, как прежде, отдельные рабочие в кружках подводились к Марксу через учебные курсы лекций, а нередко и небольшим обходным путем через Дарвина, а также фогтовских кольчатых червей и ленточных глистов, так теперь все рабочие, словно огромный школьный класс, должны были воспитываться в духе классовой борьбы посредством наглядного обучения, дабы они, благодаря жандармам и полицейским побоям при стачках, сами по себе приходили к хитрой мысли о необходимости ликвидации абсолютизма. Таким образом были в известной мере подготовлены зубатовские эксперименты* правительства, ставленники которого затем в разрешенных властями рабочих союзах настойчиво бубнили те же самые советы, какие рейхсканцлер граф Бюлов недавно дал в рейхстаге бастующим горнякам Рейнской области.
Метод агитации был в третий раз подвергнут беспощадной критике, и конец 90-х годов характеризуется резким поворотом к ясной политической массовой агитации. И почва оказалась столь благодарной, столь хорошо подготовленной, что идея политической борьбы стала подобна удару молнии. С начала 1901 г. открылась новая фаза — фаза политических массовых демонстраций, примкнувших к университетским волнениям. Словно избавительная, освежающая гроза прокатились уличные демонстрации по городам: с Севера, из Петербурга, на Юг, с Запада, из Варшавы, на Восток, в далекую Сибирь, в Томск и Тобольск. И опять вновь разбуженные силы разразились массовой стачкой — на этот раз массовой политической забастовкой на Юге, в Ростове-на-Дону, в 1902 г[27] Здесь день за днем под открытым небом проходили народные митинги с участием 10–20 тысяч рабочих, окруженных солдатами, и свежеиспеченные социал-демократические народные ораторы экспромтом произносили зажигательные речи, а десятки тысяч людей кричали «ура» социал-демократии, провозглашали свержение абсолютизма.
Уже четвертый раз движению грозил тупик. Ведь в здоровом движении в самом по себе заложено то, что оно, если не желает пойти вспять, должно непременно шагать вперед, развиваться, нарастать. А теперь русское рабочее движение жило бурно и интенсивно. После первого цикла политических уличных демонстраций перед русской социал-демократией вскоре встал пугающий вопрос: что дальше? Нельзя же непрерывно только «демонстрировать». Демонстрация — лишь момент, увертюра, вопросительный знак. Ответ не спешил сорваться с уст социал-демократии — он был нелегок.
Тут пришла война.* А с ней сам собой пришел и ответ. То самое слово, которое в трезвой, спокойной атмосфере серых будней является чем-то банальным, звучит каким-то бахвальством, пустой фразой, — революция, это слово стало в России с началом войны тем лозунгом, который пробудил все живые умы, все жизненные тона и нашел в рабочем классе
