Старик Либкнехт говорит в своих воспоминаниях о Карле Марксе, что для Маркса политика была прежде всего предметом изучения. И в этом Маркс должен быть для всех нас примером. Как социал- демократы мы являемся, да и должны быть, вечными учениками, а именно учениками в школе великой учительницы — истории. Особенно для нас как революционной партии каждая революция, которую мы переживаем, это кладезь исторического и политического опыта, призванного расширить наш идейный горизонт, сделать нас более зрелыми для достижения наших конечных целей, для решения наших собственных задач.
Поэтому и позиция германской социал-демократии в отношении событий в России должна отличаться от позиции буржуазных партий и не только тем, что мы ликуем там, где реакционеры злобствуют или же боязливо-либерально колеблются между радостью и подавленностью, а прежде всего тем, что мы полностью схватываем и понимаем внутренний смысл событий там, где они без всякого разумения воспринимают лишь внешнее, только столкновение материальных сил, только политический гнет и возмущение.
Важнейший вопрос, который, естественно, должен больше всего интересовать нас как социал- демократов, как партию сознательного вмешательства в процесс общественной жизни, таков: была ли Петербургская революция стихийной, слепой вспышкой народного гнева, или же в ней присутствовали сознательное руководство и планомерная акция? А если да, то какие факторы, классы, партии играли здесь решающую роль и какова была в этом движении особенно роль социал- демократии?
На первый взгляд возникает склонность считать Петербургское восстание совершенно бесплановым слепым бунтом, который, с одной стороны, вспыхнул совершенно неожиданно для всех под непосредственным воздействием военных событий*, а с другой, поскольку заходит речь о руководстве и сознательном влиянии, полагать, что таковое было в руках элементов, не имеющих с социал-демократией ничего общего. Ведь факт, что во главе Петербургского восстания стояло основанное с дозволения жандармерии легальное «Собрание русских фабрично-заводских рабочих», которое власти создали и терпели с намерением лишить социал-демократию влияния. Да и кроме того, это «Собрание», как и все восстание 22 января, возглавлял человек, который, будучи помесью пророка и «демагога», живо напоминает немецкой публике мистические персонажи Толстого.
Тем не менее вывод, который опирался бы лишь на такие внешние признаки, был бы совершенно ложным. В революционные моменты, чтобы правильно понять их, надо заранее подходить к ним с правильной меркой, с такой меркой, которая не может быть взята из мирных времен, из повседневной, и будничной работы и особенно из будней парламентарных стран. Подлинная революция, крупное массовое восстание никогда не является, никогда не может быть искусственным продуктом сознательного, планомерного руководства и агитации. Можно содействовать приближению революции, разъясняя ее объективную необходимость тем классам общества, которым предопределено стать носителями этой революции. Можно заранее предопределить общее направление революции, по мере сил разъясняя революционным классам их задачи и социальные условия исторического момента. Можно ускорить начало революции, используя для усердной и умелой агитации все революционные моменты, ситуации, чтобы подтолкнуть народные классы к политическому выступлению.
Но совершенно невозможно, когда революция уже разразилась, управлять ею по команде, особенно в первой ее фазе; совершенно невозможно назначить стихийное выступление огромной массы на какой-то определенный день, на определенный час — словно театральную премьеру, — и столь же невозможно командовать устремляющимися на улицу массами, будто ротой вымуштрованных солдат, шествующих парадным маршем. Представление о так называемой «руководимой» революции неисторично уже по той причине, что оно предполагает начало революционной бури только в тот момент, когда вся участвующая народная масса политически просвещена до последнего человека, более того, даже состоит в организации и подчинена руководству определенных органов. Но на самом деле взрывы классовой борьбы никогда не ждут до тех пор, пока по вышеприведенной схеме не будет спокойненько, как по ниточке, завершена «подготовительная работа». Ведь накопившаяся, аккумулированная энергия инстинктивной, наполовину неясной классовой оппозиции в народе обычно намного больше, чем предполагают сами агитаторы. А сама революция — незаменимая школа, которая лишь в боевом штурме устраняет остатки неясности в представлениях масс, и то, что еще вчера, возможно, было их инстинктом и смутным стремлением, в огне событий выковывается в политическое сознание.
Поэтому во всех революциях мы видим, что в первый момент они приносят с собой всяческие неожиданности, что в них проявляются совершенно случайные влияния, участвуют и даже выходят на поверхность случайные, временные руководители, которые некритичному наблюдателю могут показаться вождями и носителями революций, тогда как в действительности они — лишь ведомые ею. К таким типичным случайным лидерам революции, полагающим, что это они двигают ее, в то время как она ведет их, несомненно, принадлежит и петербургский священник Гапон. Но прежде всего к таким явлением относится само «Собрание рабочих», основанное с благословения абсолютистского правительства. И было бы непростительной поверхностностью и близорукостью оценивать характер всего Петербургского восстания по тому, что во главе его поначалу шагал священнослужитель с крестом, с портретом царя. Такие привходящие влияния, даже если они в первый момент находят благодатную почву в традиционных, отсталых представлениях большой массы, с неистовой быстротой преодолеваются и отбрасываются в бурном ходе революционных событий. Масса, которая еще вчера верила в царя и, вероятно, вышла на улицу с полурелигиозным чувством, сегодня уже излечена от всех иллюзий так быстро и основательно, как ее не смогли бы излечить целые годы и десятилетия социалистической агитации.
Но в той же самой мере, в какой отбрасываются такие мешающие примеси, такие пережитки отсталого мировоззрения — а это, как уже сказано, в революционные эпохи дело нескольких недель, даже дней, — отодвигаются в сторону и случайные вожди и влияния, а руководство естественным образом все более переходит в руки того крепкого ядра революционных масс, которое с самого начала ясно видит цели и задачи, т. е. в руки социал-демократии. С тех пор именно она — одна-единственная, кто сохраняет свое превосходство, кто находится на высоте положения именно потому, что она не разделяла и не питала жестоко разрушенных иллюзий, а также потому, что она видит дальше, показывает дальнейший путь обычно настороженной и подавленной после первого поражения массе, наполняет ее мужеством, надеждой и уверенностью в конечном успехе, в железный императив революции и ее победы.
II Если оставить в стороне внешние формы проявления, а именно первые моменты революции в Петербурге, то она предстает как современное классовое восстание с ярко выраженным пролетарским характером.
Прежде всего тот факт, что петербургские рабочие направились с просьбой о политических свободах к царю в надежде, что его понимание и доброта помогут им чего-нибудь добиться, при ближайшем рассмотрении оказывается вовсе не таким уж важным, как это было воспринято повсюду под первым впечатлением. Определяющим является не вопрос, в какой форме рабочие выдвинули свои требования, а вопрос: каковы были эти требования? И в этом отношении список политических реформ, который петербургское массовое шествие рабочих хотело представить царю, был недвусмысленным выражением их политической зрелости и классовой сознательности. Ибо список этот был не чем иным, как сведением воедино основных статей демократической конституции; то была политическая программа русской социал-демократии, за исключением ее требования республики.
Но эти требования демократических свобод не были внушены петербургским рабочим ни священником Гапоном, ни его терпимым жандармами «Собранием рабочих», которое как раз и имело своей задачей удерживать рабочих вдали от «политики». Эти требования служили лейтмотивом политической агитации
