закрыты.
Как один из самых яростных врагов переворота в стране, бывший сенатор Уолт Троубридж – конкурент Уиндрипа на выборах 1936 года – находился днем и ночью под наблюдением охраны, состоящей из двенадцати минитменов. Но, по всей видимости, было маловероятно, что этот противник – скорее чудак, чем неисправимый фанатик, – поставит себя в смешное положение, борясь против великой силы, которую господь (через епископа Прэнга) соизволил ниспослать для исцеления страдающей Америки.
Троубридж прозаически оставался на своем ранчо в Южной Дакоте, и правительственный агент, распоряжавшийся охраной ММ (квалифицированный работник, с большим опытом подавления забастовок), доносил, что подслушанные телефонные разговоры Троубриджа и его распечатанные письма не содержали ничего более крамольного, чем сообщения об урожае люцерны. С ним общались лишь работники ранчо, а в доме его обслуживала безобидная пожилая чета.
В Вашингтоне надеялись, что Троубридж начинает прозревать. Возможно, его бы назначили послом в Англию вместо Синклера.
Четвертого июля, когда минитмены так торжественно, но неудачно чествовали своего «Шефа» и пятиконечную звезду, Троубридж доставил большое удовольствие своим пастухам, устроив для них необычное пиротехническое празднество. Весь вечер вспыхивали ракеты, вокруг выгона для скота ярко пылали факелы. Троубридж, отнюдь не гнушавшийся охранниками из минитменов, сердечно пригласил их принять участие в запуске ракет и угоститься пивом и колбасой. Молодые солдаты, одиноко скучавшие в прериях, были счастливы, пуская ракеты.
Большой канадский самолет, летевший без огней, быстро направился к освещенной ракетами площадке и с выключенным мотором сделал круг над очерченной факелами лужайкой и быстро приземлился.
Охрана ошалела после выпитого пива. Три человека задремали тут же, развалившись на жесткой траве.
Неожиданно их окружили люди в глухих шлемах, с автоматическими револьверами; они надели наручники тем охранникам, которые не спали, подобрали остальных и заперли всех двенадцать человек в забранное решеткой багажное отделение самолета.
Предводитель команды, человек с военной выправкой, обратился к Уолту Троубриджу:
– Вы готовы, сэр?
– Да. Возьмите, пожалуйста, эти четыре ящика, полковник.
В ящиках были снимки с писем и документов.
Скромно одетый в комбинезон и огромную соломеную шляпу, сенатор Троубридж вошел в рубку пилота. Самолет взлетел и направился на север.
На другое утро Троубридж, все еще в комбинезоне, завтракал в отеле Форта Гарри с мэром города Уиннепег.
Спустя две недели он возобновил в Торонто выпуск своего еженедельника «За демократию» и на обложке первого номера поместил репродукцию с четырех писем, из которых явствовало, что до своего избрания президентом Берзелиос Уиндрип получил в виде личных подарков от финансистов свыше миллиона долларов. Дормэсу Джессэпу и тысячам других Дормэсов Джессэпов контрабандой доставляли экземпляры этого журнала, хотя тем, у кого его обнаружили бы, грозила смертная казнь.
Но так как тайным агентам Троубриджа приходилось действовать в Америке очень осторожно, то организация Троубриджа, которую называли «Новым подпольем» (НП), только к зиме стала работать полным ходом, помогая тысячам противников корпо перебираться в Канаду.
XVIII
В маленьких городках – вот где вечный мир и покой, которые я так люблю, и их не смутить самым шумным ветрогонам из городов-гигантов вроде Вашингтона, Нью-Йорка и т.п.
«В атаку». Берзелиос Уиндрип.
Политика Дормэса: «подождем – увидим», как и всякая фабианская политика, становилась ненадежной. Особенно ясно это стало в июне 1937 года, когда он отправился в Норт-Бьюла на празднование сороковой годовщины окончания Исайя-колледжа.
Но установленному обычаю приехавшие на празднование носили карнавальные костюмы. Однокурсники Дормэса были в костюмах моряков, но в этих нарядах предназначенных для веселья, они бродили лысые мрачные, и даже в глазах тех трех из них, которые были пламенными корпо (они были местными уполномоченными), сквозила неуверенность.
Дормэс побыл со своими однокурсниками недолго Он разыскал своего корреспондента Виктора Лавлэнда преподавателя классического отделения, который год назад сообщил ему об изданном директором колледжа Оуэном Пизли указе, запрещающем критиковать военное обучение.
Даже при самых благоприятных обстоятельствах построенный на скорую руку домик Лавлэнда, похожий на коттедж Анны Хасэуэй, нельзя было назвать дворцом, – ассистенты Исайя-колледжа не привыкли жить во дворцах. Теперь же, когда претендовавшая на элегантность гостиная была заставлена обернутыми рогожей стульями, свернутыми коврами и ящиками с книгами, она походила на пакгауз. Среди обломков крушения сидели Лавлэнд, его жена, его трое детей и некий доктор Арнольд Кинг, занимавшийся экспериментальной химией.
– Что все это значит? – спросил Дормэс.
– Я уволен. За слишком «радикальные» взгляды, – проворчал Лавлэнд.
– Да! И самое радикальное его выступление касалось гликновского толкования употребления аориста у Гесиода! – плачущим голосом сказала его жена.
– Что ж, я заслужил это… тем, что интересовался только событиями, которые имели место не позже 300 года после рождества Христова! Мне только стыдно, что меня уволили не потому, что я объяснил моим студентам, что корпо заимствовали большую часть своих идей у Тиберия, и не за попытку убить районного уполномоченного Рийка! – сказал Лавлэнд.
– Куда вы собираетесь? – спросил Дормэс.
– В этом весь вопрос! Мы сами не знаем! Сначала мы поедем к моему отцу в его квартиру из шести комнат в Берлингтоне; у отца диабет. Но как быть с преподаванием?.. Директор Пизли все время откладывал подписание моего нового контракта, и только десять дней назад известил меня, что я больше не нужен… а теперь уже поздно искать на этот год новое место. Я лично нисколько не огорчен. Серьезно, не огорчен. И что мне дали понять, что в качестве университетского профессора я не был, как мне часто хотелось думать, неким новым Эразмом, воодушевляющим благородные молодые души мечтами о чистой классической красоте, а был всего-навсего наемным служащим, приказчиком универмага в отделе уцененной классики, где роль скучающих покупателей играли студенты, и что меня так же просто нанять и уволить, как любого дворника. Вы помните, что в императорском Риме учителя, даже наставники благородных юношей, были рабами… им, правда, разрешались вольности в отношении теорий антропологии Крита, но их не возбранялось душить, как и прочих рабов! Я не возражаю…
– То есть как это вы не возражаете? – накинулся на него доктор Кинг. – Почему это вы не возражаете, черт подери? С тремя-то детьми? Почему не возражать! Вот я другое дело, мне повезло! Я наполовину еврей – один из тех трусливых пролаз-евреев, о которых вам рассказывают Бэз Уиндрип и его друг Гитлер; я такой хитрый, что уже несколько месяцев назад знал все наперед… Меня тоже только что уволили, мистер Джессэп… Я договорился с Всеобщей электрической компанией… Там не возражают против евреев, особенно если они за работой напевают и находят комбинации, дающие компании миллион дохода в год… при годовом жалованье в три тысячи пятьсот! Итак, нежное прости всей моей здешней лабораторной пачкотне. Хотя… – и Дормэсу показалось, что у этого на душе еще горше, чем у Лавлэнда, – мне тяжело бросать мои исследования. Ну да черт с ними!
Версия Оуэна Пизли – магистра искусств, доктора права, президента Исайя-колледжа – звучала
