доведут нас до того, что мы… или придем в отчаяние и будем держаться друг за друга, а всех остальных пошлем к черту, или, что более вероятно, мы с головой уйдем в борьбу против Уиндрипа и будем так горды своим участием в этой борьбе, что пожертвуем этому всем на свете, даже друг другом. Так что никто ничего не узнает и не осудит нас. Нам придется быть недосягаемыми для злословия.
– Нет, нет! Я и слышать об этом не хочу! Конечно, мы будем бороться, но такие далекие от политики… такие люди, как мы…
– Ты решил напечатать завтра эту статью?
– Да.
– А еще не поздно? Еще можно ее задержать? Он посмотрел на часы над столом – до нелепости похожие на часы в классе, так что по бокам их ожидаешь увидеть портреты Джорджа и Марты.
– Нет, пожалуй, уже поздно… почти одиннадцать. Я не смогу попасть в редакцию вовремя.
– Ты уверен, что не будешь мучиться из-за этого, когда ляжешь спать? Я так не хочу, дорогой, чтоб ты мучился! Ты уверен, что не хочешь позвонить по телефону и задержать статью?
– Уверен. Совершенно уверен.
– Я очень рада. По мне – лучше быть убитой, чем пресмыкаться, сжавшись от страха. Желаю удачи!
Она поцеловала его и поспешно вышла, чтобы еще поработать, а он поехал домой, самоуверенно насвистывая.
Но ему не спалось в его большой кровати темного орехового дерева. Его пугали ночные звуки старого дома – рассыхающиеся стены, шаги бестелесных убийц, всю ночь крадущиеся по деревянным половицам.
XIX
Всякий честный агитатор, то есть человек, честно изучающий и рассчитывающий средства для наиболее эффективного осуществления своей миссии, очень скоро убеждается, что было бы плохой услугой в отношении простого народа – это просто сбивает его столку – знакомить его с действительным положением вещей с той же полнотой, как и более высокие слои общества. И, кроме того, если такой человек часто выступает с речами, он обнаруживает еще один, с виду незначительный, но чрезвычайно важный момент, а именно, что людей гораздо легче убедить вечером, когда они устали от работы и их ум менее склонен к сопротивлению, чем во всякое другое время дня.
«В атаку». Берзелиос Уиндрип.
Редакция «Информера» занимала трехэтажный с подвалом дом на Президент-стрит, между Элм-стрит и Мейпл-стрит, напротив бокового подъезда отеля «Уэссекс». В верхнем этаже помещалась наборная, во втором этаже – редакционный отдел, бухгалтерия и отдел иллюстраций, в подвале стояли печатные машины; в первом этаже были расположены экспедиция и отдел рекламы, а передняя комната, с выходом прямо на улицу, служила конторой, где принимались подписка, объявления и прочее. В кабинете редактора Дормэса Джессэпа было одно не слишком грязное окно, выходившее на Президент-стрит. Кабинет был просторнее конторы Лоринды Пайк в ее гостинице, но обставлен так же скромно. Правда, на стене висели исторические реликвии: землемерная карта прихода Форта Бьюла о| 1891 года; олеография, изображающая президента Мак-Кинли со всеми аксессуарами – орлами, флагами, пушкой и красной гвоздикой, эмблемой штата Огайо; групповая фотография Ассоциации журналистов Новой Англии (на которой Дормэс был третьим пятном в коте ке в четвертом ряду) и поддельный экземпляр старо' газеты с извещением о смерти Линкольна. Комнат содержалась в относительном порядке: в пустол ящике для писем можно было обнаружить лишь две половиной пары теплых перчаток и гильзу 18-калиберного патрона.
Дормэс очень любил свой кабинет.
Это было единственное место, кроме его домашнего кабинета, которое всецело принадлежало ему одному. Ему было бы очень неприятно расстаться с ним или быть вынужденным делить его с кем-нибудь, за исключением разве Бака или Лоринды; каждое утро он спешил подняться в него из нижнего этажа по широкой лестнице темного дерева, с удовольствием вдыхая запах типографской краски.
В то утро, когда появилась его передовица, Дормэс приехал в редакцию спозаранку и около восьми уже стоял у окна своего кабинета и глядел вниз на людей, идущих на работу в магазины и конторы. Некоторые из них были в форме минитменов. У минитменов все больше входило в обычай носить форму и на своей гражданской работе. Они были чем-то взбудоражены. Дормэс видел, как они разворачивали экземпляры «Информера», поднимали головы, указывали на его окно. Собравшись кучками, они возбужденно обсуждали первую страницу газеты. Вот прошел Р.К. Краули, всегда рано открывавший свой банк; он остановился и о чем-то говорит со счетоводом из бакалейного магазина Эда Хоулэнда, и оба качают головой. Старый доктор Олм-стэд, компаньон Фаулера, и Луи Ротенстерн остановились на углу и читают газету. Дормэс знал, что оба они относятся к нему дружески, но сейчас у них на лицах написано колебание, даже страх.
Прохожие скоплялись перед редакцией; сначала это была группа, вскоре превратившаяся в толпу, которая все росла, распалялась, глядя наверх, и начинала шуметь.
В ней было много совершенно неизвестных ему людей: солидные фермеры, приехавшие в город за покупками, совсем несолидная публика, приехавшая в город выпить, чернорабочие из ближайшего трудового лагеря, и все они собрались вокруг минитменов в форме. Весьма вероятно, что многим из них не было никакого до оскорбления государства корпо, но они радовались возможности дать волю своим худшим инстинктам, неважно против кого – как это присуще большинству людей.
Ропот становился все громче, в нем оставалось все меньше человеческого, он все более походил на треск горящих балок. Взгляды всех слились воедино. Дормэсу стало страшно.
Он лишь смутно сознавал, что возле него, положив ему на плечо руку и не произнося ни слова, стоит огромный Дэн Уилгэс, старший наборщик, и где-то рядом слышится кудахтанье Дока Итчитта: «О… господи… неужели… господи, неужели они поднимутся сюда!»
В эту минуту толпа перешла к действиям, подстегнутая выкриком какого-то неизвестного минитмена: «Сжечь этот дом, к чертям эту лавочку, а предателей линчевать!» Все дружно кинулись через улицу и ворвались в контору. Дормэс услышал треск чего-то разбиваемого, и его страх сменился бешенством. Он ринулся вниз по лестнице и остановился, не доходя нескольких ступенек. Громилы, вооруженные топорами и крюками, захваченными в соседнем магазине скобяных изделий, рубили деревянный барьер у двери, разносили вдребезги стеклянный шкаф с художественными открытками и канцелярскими принадлежностями и с гнусными выкриками тянулись через барьер, чтобы сорвать блузку с работавшей там конторщицы. Дормэс закричал:
– Убирайтесь отсюда, бандиты!
Они пошли на него, хищно скрючив когтистые лапы, но он не стал ждать, пока они подойдут. Тяжело ступая, он спускался со ступеньки на ступеньку, весь дрожа, но не от страха, а от безумного гнева. Какой-то детина схватил его за руку и стал ее выламывать. Дормэса пронзила ужасная боль. В этот момент (Дормэс чуть не улыбнулся, так это было похоже на спасательную операцию высадившегося на берег отряда моряков) в контору вошел уполномоченный Шэд Ледью, за которым следовали двадцать минитменов с обнаженными штыками; неуклюже взобравшись на разбитый барьер, он заревел: «Довольно, ребята! Убирайтесь отсюда да поживее!»
Детина отпустил руку Дормэса. Неужели, думал Дормэс, он должен быть благодарен уполномоченному Ледью. Шэду Ледью? Эта грязная свинья – его могучий спаситель!
Шэд продолжал орать:
– Мы не будем громить эту лавочку! Само собой Джессэп стоит, чтоб его линчевать, но мы получили распоряжение из Ганновера… Корпо берут газету в свои руки. А ну, проваливайте!
Какая-то брызжущая яростью женщина – в одном из своих прежних воплощений она невозмутимо вязала, стоя у гильотины, – протискалась к барьеру и завопила, обращаясь к Шэду:
– Они изменники! Повесить их надо! Мы повесим и вас, если вы будете нам мешать! Где мои пять тысяч
