в руки и улыбнулся:
— Да, не буду я вокруг да около. Вы с конспирацией знакомы и поймете меня с полуслова. Конечно, я вам доверяю. Так мне и полагается по профессии. Но я член организации и подчиняюсь дисциплине. Не знаю, имею ли я право ехать совсем один на заранее назначенную встречу с человеком, прибывшим с той стороны при таких драматических обстоятельствах.
— Понимаю, — прервал я его. — Вам придется приехать не одному. Я не буду спрашивать, кому из членов НТС вы расскажете о нашей встрече. Это остается целиком на ваше усмотрение. Но, откровенно говоря, при нашем следующем свидании опасность будет, как минимум, одинакова для нас обоих. Поэтому я должен знать, с кем вы приедете. Не обижайтесь, но иначе к машине я не подойду. У вас организация, а у меня семья.
Околович задумался.
— Наши конспираторы будут меня потом отчаянно ругать, — заговорил он снова, — но обстоятельства столь необычны… Ладно… Мы будем только вдвоем. Я попрошу Поремского приехать со мной.
— Поремский? — переспросил я. — Я слышал о нем в Москве. По мнению моих начальников он следующий кандидат на устранение. Именно поэтому я лично смогу ему полностью довериться.
— Ну, тогда, значит, договорились, — сказал Околович. В понедельник, у Оперы, в шесть часов… Между прочим, я хотел спросить вас…
В передней раздался звонок. Я посмотрел на Околовича и помотал многозначительно головой: — «Никто не должен меня у вас видеть…» Он прикрыл дверь из комнаты в переднюю. Я проскользнул в пространство между боковиной шкафа и углом комнаты. Околович прислушивался к голосам, доносившимся из передней. Мне показалось, что я различаю чей-то баритон, задающий Валентине Константиновне короткие, невнятные для меня вопросы. Тут только я почувствовал, как были все время натянуты мои нервы. Я понимал, что ничего особенного случиться не может. Вряд ли Околович или его жена позвонили тайно в полицию. Это просто не могло быть. Я не мог так обмануться в людях. Нет, это даже просто исключается. Значит, какие-нибудь знакомые или случайные посетители. Если люди из параллельной группы и заметили меня, то на квартиру к Околовичу они не пойдут. Хотя, кто их знает, что они подумают… Скажут себе, что пошел убивать Околовича сам и провалился. Вот и пришли «выручать». Да, нет, глупости все это… Так советская разведка не работает. Если и заметили, будут сначала докладывать. Потом ждать инструкций…
Околович оглянулся и, вероятно, что-то прочитал на моем лице, потому что прошептал успокоительно: — «Ничего страшного. Соседи. Сейчас уйдут. Жена их не пустит в квартиру».
Наружная дверь захлопнулась. Околович вышел в переднюю, перекинулся с женой несколькими словами и вернулся в комнату.
— Все в порядке, — сказал он. — Сосед пришел проведать. У нас это в обычае. Заходим друг к другу время от времени. Так, для проверки. Живем-то на осадном положении.
Равновесие уже вернулось ко мне и я спросил тоном полушутки:
— Кстати об осадном положении. Мы в Москве ломали себе голову, как до вас добраться. Целая разведывательная служба изучала систему вашей охраны, расписание вашей жизни и так далее. А я вот, с первой попытки попал прямо к вам. Да еще застал дома одного. Как же так? А дисциплина организационная? Не ругают вас за такое поведение?
Околович усмехнулся:
— Да вы не иронизируйте. Я вам правду сказал о дисциплине. А насчет вашего прихода… Так знайте, — что вам исключительно повезло. Я редко бываю дома в это время и тем более один. А вообще-то в ваших словах есть доля правды. Москва, наверное, представляет себе не только нашу организацию, но и каждого из нас в особом свете. Тоже миф. И пусть так думают. Пусть думают, что меня, например, охраняют очень сильно. Охраняют, конечно. Но, видите, не так уж, значит, — сильно. А то, что противник так думает, уже хорошо. Тоже метод защиты. Своеобразное психологическое заграждение, если хотите…
— Ну, знаете… Заграждение заграждением, а вас так когда-нибудь действительно убьют.
Околович пожал плечами:
— Убить, конечно, могут. Но и дрожать от этой мысли я не собираюсь. Некогда мне. И потом все зависит как смотреть на такие вещи. Я, например, целиком принадлежу организации. Убьют меня, организация мое дело подхватит. А я, может быть, и мертвый сослужу нашему делу неплохую службу. Знаете, политическое убийство это ведь, в некотором роде, признание врагом. Так, что еще вопрос, бояться ли мне убийства…
Я внимательно посмотрел на него. Текст был похож на браваду, но интонация и сам человек, сидевший напротив меня, отвергали возможность позы.
— Знаете что? — сказал я очень серьезно. — Как бы мне вас попросить убедительнее, чтобы на время, пока я буду здесь, вы на психологическое заграждение чересчур не рассчитывали. Я за вашу жизнь перед своей семьей головой отвечаю. Если вас убьют, то не знаю, как будет с пользой для организации, но мне лично придется такой ответ держать, что не знаю, сумею ли вообще доказать, что я к вашей смерти непричастен. Нет уж, пожалуйста… Я категорически на этом настаиваю из собственных мелких интересов.
Околович засмеялся, но ответить не успел. Пришла Валентина Константиновна. Разговор переключился на Москву, на положение в Советском Союзе и последние новости «оттуда». Мрачные темы операции «Рейн» и планов советской разведки были временно оставлены. Мои рассказы затянулись до половины двенадцатого. Околович уже два раза звонил знакомым, ждавшим его на день рождения и предупреждал, что придет поздно.
Наконец, я спохватился, что могу пропустить последний трамвай.
— Мне ведь придется еще провериться, нет ли слежки, — напомнил я Георгию Сергеевичу. — Лучше уже двигаться. Все равно в один вечер всего не расскажешь. Вы обещали вывести меня черным ходом…
— Да, да, обязательно, — ответил ни минуты не раздумывая Околович.
Он снял наши пальто с вешалки. Я посмотрел еще раз на Валентину Константиновну. Она знала., что сейчас ее муж; поведет меня черным ходом. Поведет совсем один. Как бы правдоподобно ни звучали мои рассказы, конечно, оставалась возможность, что мой приход был особо тонкой комбинацией МВД. И все же в глазах Валентины Константиновны, снова отсвечивавших слезами, была вера в меня и в то, что я принес с собой.
— Спасибо, Валентина Константиновна, — сказал я, крепко пожимая ей руку.
— Дай Бог вам удачи, — ответила она и, помедлив секунду, перекрестила меня неловко и наспех, как бы боясь, что ее жест окажется некстати.
На какое-то мгновение у меня мелькнуло чувство тоски, что через несколько минут я уйду от этих людей в неизвестность, — в одиночество. Валентина Константиновна продолжала негромко:
— Знаете, все случилось так неожиданно… Прямо свалилось на нас… Это вам спасибо… Даже не знаю, — что сказать…
— Я поведу Николая Евгеньевича, Валя, — проговорил Околович. — Ты не хлопай дверью, чтобы не слышали, что мы ушли. Я вернусь быстро…
Перед дверью на лестницу Околович задержался было, чтобы по привычке пропустить гостя вперед и тут же спохватился:
— Я пойду лучше первым. Света ведь не будем зажигать, чтоб с улицы не видели. Вы не споткнетесь в темноте?
Мы вышли на лестницу. Околович спускался в полутемноте, впереди меня на несколько ступенек. Шли мы медленно, осторожно и я думал, какое чувство должно быть сейчас в душе Георгия Сергеевича. Он же не может знать, что у меня с собой нет не только никакого оружия, но даже и просто тяжелого предмета. Наверное, именно сейчас для него решается вопрос: провокатор я или его друг. Это хорошо. Все, что у меня есть дорогого в жизни, держится сейчас на ниточке доверия Георгия Сергеевича ко мне. И чтобы он ни говорил о своей профессии, обязывающей верить людям интуитивно, наш спуск вдвоем по темной лестнице докажет ему многое. Он доказывает и мне кое-что. Что слова Околовича об отношении к своему долгу и к возможности политического убийства не были бравадой.
