Сделав заказ, Мэнкуп повернулся к Муну, следившему за электрическим помигиванием на стене:
— Разве не удивительно, что почти вся география мира умещается в этих четырех квадратных метрах? А я еще помню времена, когда мальчишки, начитавшись приключенческих романов Карла Майя и Герштекера, добирались до Куксхафена, чтобы спрятаться в трюме корабля. Предпочтение отдавалось парусникам — в Гамбург ежегодно заходило четыре тысячи парусников со всех частей света. Мальчишек большей частью ловили, но товарищи все равно взирали на них с уважением — ведь они добрались до Куксхафена, по тем временам это казалось далеко. А теперь из Гамбурга летят в Токио! Семь тысяч двести километров! Самая длинная экспресс-линия в мире!
— Два двойных с коньяком! — донеслось из-за стойки.
Мэнкуп встал, чтобы взять заказ. Муну уже раньше бросились в глаза его походка и манера стоять. Назвать это выправкой было бы неточно. Скорее всего это была какая-то несогбенность, несломленность. Лицо отражало сложный процесс — желчная усмешка попеременно вытеснялась то спокойной улыбкой стоящего над житейскими мелочами старого философа, то внезапным блеском неожиданно молодых глаз. Их серый цвет не имел ничего общего с потухшим пеплом. Такую окраску имеет штормовая волна, когда, приблизившись к берегу, встает на дыбы, чтобы сокрушать.
— Шестьдесят четыре года — это немало. И все же умирать никому не хочется. — Мэнкуп взглянул на Муна. — Честно говоря, я не очень надеялся, что вы откликнетесь на мое довольно-таки сумбурное письмо.
— Вам просто повезло. — Мун недоуменно повертел рюмочкой величиной с наперсток. Вылив коньяк в кофе, он добавил сахара и энергично помешал. — У меня есть друг, профессор Холмен, эмигрировавший в Америку при нацистах. Ему-то я показал ваше письмо, признаться, с довольно нелестным замечанием, что у отправителя не только мания преследования, но и достаточно средств, чтобы культивировать ее… Вы не обиделись?
— О нет, я вас вполне понимаю. В наше время не только отдельные люди, но и целые нации подвержены этой мании. Вооружаются, чтобы избавиться от страха, и этим только усугубляют его.
— Профессор не только рассказал мне о вас, но и принес целый ворох газет. Я с интересом прочел эту поучительную историю. Прометей похитил у богов нечто пострашнее огня — секретные сведения. За это один из самых могущественных небожителей приказал заковать его в цепи. Но тут поднялась такая волна народного возмущения, что небожителю пришлось подать в отставку. Остается только добавить, что бога, занимавшего на Олимпе пост военного министра, звали Штраус, а дерзкого Прометея — Магнус Мэнкуп.
— Вы возвращаете меня в детство. — Мэнкуп улыбнулся. — Гуманитарная гимназия наискосок от Конского рынка, немецкая добропорядочность, юбилейное издание Шиллера за лучшее сочинение на тему «Патриотизм Вильгельма Телля», идеально чистый, хорошо отапливаемый карцер, куда сажали неисправимых драчунов… Тогда еще никто не знал, что этот карцер будет вспоминаться узниками концлагерей как воплощение рая, что на Конском рынке предадут пламени заодно с «Германией» еврея Гейне «Ткачей» немца Гауптмана, что некоторое время спустя этот же Конский рынок переименуют в площадь Герхарда Гауптмана. Разве не великолепно? Табличка с именем — и прошлого как не бывало! Там сейчас находится театр «Талиа» — умилительный союз литературы и искусства…
Кофеварка уютно шипела, обволакивая легким облаком посетителей у стойки. Блондинка с голубыми фарфоровыми глазами раскладывала по выстроенным в ряд блюдечкам сахар. На световом табло вспыхивали названия далеких городов, то и дело доносились возгласы:
— Мокко! Двойной мокко!
Мун усмехнулся, вспоминая один из рассказов Дейли об оккупационной Германии. Кафе, чье крохотное помещение состоит из наспех отремонтированного угла разбомбленного здания, подслащенный сахарином эрзац-кофе из свеклы и клиенты, упорно называющие это пойло привычным именем «мокко».
— Лирические отступления — признак старости, — извинился Мэнкуп. — Я просто вспомнил преподавателя греческого языка, школьного советника Шанцрита. В его изложении олимпийская мифология звучала так же наивно, как в вашем история с Прометеем. Современные легенды имеют закулисную сторону, она в данном случае важнее самой легенды.
Рассказ Мэнкупа походил на затянувшийся монолог. Мун слушал не слишком внимательно, тогда он еще не предполагал, что впоследствии об этом пожалеет.
— Это была экскурсия в коричневое прошлое. — Монолог Мэнкупа подходил к концу. — Те же одиночные камеры, те же методы допроса. С той разницей, что экскурсоводы не числились в штатах гестапо, а назывались, соответственно нашей всеобщей демократической тенденции, работниками Управления по охране конституции… Новая табличка — и все в порядке!
— Может быть, ваши опасения просто инерция пережитого? — спросил Мун.
— Нет! — категорически заявил Мэнкуп. — Пережитое, разумеется, тоже не вычеркнуть. Я стал нелюдимым, почти ни с кем не встречаюсь, кроме самых близких друзей.
— Вы рассказывали им о своих подозрениях?
— Обрекать на переживания людей, которые в данном случае ничем не могут мне помочь? — Мэнкуп пожал плечами. — Это бессмысленно, поэтому вдвойне жестоко.
— От кого исходит угроза вашей жизни?
— Это не самое подходящее место для такого разговора, — нахмурился Мэнкуп. — Ваш Дейли что-то задерживается.
— Насколько я знаю своего компаньона, он продолжает начатое в самолете изучение африканских проблем. Если бы вы видели красотку, которую он выбрал в качестве наглядного пособия.
— Дейли не женат? — спросил Мэнкуп, просто так, чтобы не думать о чем-то другом.
— Еще как! На прелестнейшей женщине. К несчастью, Минерва Зингер профессиональная ясновидящая…
— В таком случае мы в некотором роде коллеги…
— Не понимаю.
— Меня окрестили Гамбургским оракулом.
— Но вам, в отличие от Минервы Зингер, это не мешало носить обручальное кольцо…
Мэнкуп осмотрел свой безымянный палец и усмехнулся:
— Когда я разошелся с женой, мне казалось, что со всем покончено. Но вот видите — еле заметный след на пальце уже выдал меня… Это как с нашим прошлым — портреты фюрера давно убраны, но пустые рамки остались.
— Еще встречаетесь с бывшей женой? — спросил Мун.
— Нет. Но зато вы обязательно встретитесь.
— Встречусь? Где? — спросил Мун с недоумением.
— В моем доме. Как только я умру. Не пройдет и получаса, как она явится. Вот увидите! — Эта фраза сопровождалась сухим смешком.
— Я еще не успел закончить свою мысль. — Мун быстро перевел разговор на менее мрачную тему. — Не знаю, в связи с чем, но со времен античных весталок существует глубокое предубеждение, что дар ясновидения связан с девственностью…
— Хотя мораль у этих весталок была вполне современна…
— Я говорил о предубеждении. Предубеждение — это легенда, а вовсе не та голая правда, что за ней скрывается. Одним словом, Минерва вынуждена слыть незамужней девицей, и Дейли этим пользуется, причем имеет еще нахальство утверждать, что флиртует с другими женщинами ради профессиональной репутации жены.
За соседним столиком раздался серебристый смех. Приятный женский голос с легким немецким акцентом что-то сказал по-английски. Мун обернулся. Это была бортпроводница, знакомившая пассажиров с великим прошлым гамбургского порта. Пилот с эмблемой «Эр Франс» на куртке посмотрел на табло.
— Буэнос-Айрес! До следующего раза, Трудель! — Он торопливо поцеловал ее и вскочил.
— Какой ты счастливый, Пьер! А мне, как всегда, в Нью-Йорк… Так и умру, не увидев ничего, кроме Гамбурга и Нью-Йорка. — Она помахала пилоту рукой и со вздохом заказала: — Еще один двойной мокко!
