коробкой с патронами – длинными патронами для нарезного оружия 22-го калибра. Фирмы “Ремингтон”, если это имеет значение. “Винчестер-Вестерн” красит свои упаковки в желтый цвет. Государственные предприятия – в красный. Я не стал останавливаться, чтобы прочесть письмо. Оно могло подождать.
Хэрриет лежала в большой каюте. Она проделала все чрезвычайно аккуратно, настолько аккуратно, насколько возможно. Уложила волосы, слегка подкрасила губы и даже позаботилась о глазах, хотя даже во времена великосветской жизни на севере не придавала последним особого значения. На ней была нарядная ночная сорочка, которую Хэтти надевала при последней нашей встрече. Она забралась на широкую койку и нажала на спуск, а мягкая маленькая пуля никак не могла пройти навылет, обезобразить тело кровавой раной на выходе и нарушить порядок в каюте. Не исключено, что Хэтти просто попались под руку такие патроны, однако я крепко сомневался. Эта женщина привыкла все продумывать до конца. На первый взгляд казалось, она просто спокойно спит у себя в каюте, на пару с кольтом – “вудсмэном”, лежавшим рядом с подушкой. Крови почти не было.
Один из самых длинных дней в моей жизни обернулся и самым неприятным: следовало понять, сколь ужасно уязвимой чувствует себя эта женщина и принять соответствующие меры. Однако, прежде чем остановиться и осмыслить – прочувствовать – весь ужас случившегося, надлежало кое-что сделать. Я осмотрел револьвер настолько внимательно, насколько возможно, не прикасаясь к нему, но не обнаружил ничего подозрительного. Я помнил, что Хэрриет была правшой – в последний раз она тоже действовала правой рукой. Да и вся обстановка подчеркивала истинность первого впечатления: никто иной не смог бы угадать столь правильный антураж: рубашка, макияж, прическа и все прочее. Ни одного бросающегося в глаза несоответствия, чего-то несовместимого с ее характером, ничего такого здесь не было. Она свела счеты со своей загубленной жизнью. Существовала, покуда существование того стоило, а потом подвела аккуратную черту, наплевав на всех окружающих, на моральные либо религиозные представления.
Я вернулся в рубку и прочитал письмо. Письмо оказалось очень коротким. Точнее говоря, это была ксерокопия письма, адресованного государственному прокурору штата Мэриленд, в город Аннаполис, округ Энн Эрандел. Сообщаю, что находящаяся в розыске миссис Робин Ростен, обвиняемая в заговоре с целью и так далее и так далее в настоящее время проживает в городе Марафоне, штат Флорида под именем Хэрриет Робинзон. Подписано: доброжелатель. Сверху черным фломастером добавлено: оригинал выслан… И стоит вчерашняя дата.
Я задумался, сколько раз она прочла это письмо, прежде чем принять окончательное решение, но понял, что это глупо. Решение Хэтти приняла давным-давно. По всей вероятности, с самого начала была настроена любой ценой избежать унижения, не позволить заковать себя в наручники и привезти туда, где когда-то был ее дом и жили ее друзья, не дать устроить над собой показательный процесс, даже если его исход, теперь, по прошествии стольких лет, представлялся неопределенным. Попасть в руки властей, значило утратить свободу выбора. На такой риск она пойти не могла.
“Дорогой, я не собираюсь отправляться в тюрьму, – сказала она мне. – Я этого не вынесу”. Она отчетливо представляла все унижения и страдания, которые сулила тюрьма. Сознавала, что человек, выросший и живший в привилегированных и отделенных от жестоких реальностей жизни условиях, привыкший, что окружающие относятся к нему с почтительным уважением, не сможет стерпеть бесцеремонного обращения, неминуемого в подобном месте. Годы ссылки несколько закалили ее, но Хэтти понимала, что не до такой степени. Тюрьма либо убила бы ее – тогда почему не умереть сразу и не избежать мучений? – либо, что еще хуже, просто сломала, окончательно и бесповоротно. Когда-нибудь она вновь оказалась бы на свободе, но к тому времени это понятие потеряло бы всякий смысл для тусклой тени прежней женщины, уничтоженной и втоптанной в грязь. Хэрриет не могла этого допустить.
Я опять направился в каюту и какое-то время стоял рядом с Хэтти. Несомненно, ей, как говорит пословица, следовало родиться в другие времена. В бархатном платье и в мантилье – если я ничего не напутал в одежде – расхаживала бы она по зубчатым стенам замка, спокойно наблюдая за приготовлением кипящего масла, которое предстоит лить на головы атакующих крепость мерзавцев, если тех не сумеют остановить тупоголовая братия в железных рубахах. Взрывная, неудержимая гордость, ставшая причиной самоубийственного бунта против власть предержащих, в те века воспринималась как нечто приличествующее человеку ее положения. Я ощутил необходимость как-то выразить свои чувства и мимолетно прикоснулся к ее волосам – прощайте, миледи – после чего решительно двинулся прочь.
– Рассказывай, – обратился я к Бренту в кокпите. Брент кивнул в сторону второго мужчины.
– Это Марко. Он расскажет. Марко был чернокожим мужчиной с черными волосами и крупным носом.
– Мне поручили приглядывать за ней. Днем к ней зашел человек. Я не обратил на него особого внимания – это был всего лишь Бенни, который принес письмо или что-то подобное. Возможно, то самое письмо, которое лежит здесь.
– Бенни? Брент пояснил:
– Бенджамин Кроу. Выполняет всякие подручные работы на причале. Не слишком сообразительный парень. У меня есть подробности.
– Продолжайте, – обратился я к Марко.
– После того, как Бенни ушел, примерно через полтора часа, она отвалила от причала. Я держал наготове катер с мальчиком на борту – он и сейчас ждет неподалеку, чтобы забрать меня отсюда. Слишком большое скопление катеров могло бы вызвать нежелательный интерес к этой стоянке. Итак, вышла в море. Одна, без клиентов. Направилась прочь от берега, в сторону Гольфстрима. Легла в дрейф и наблюдала за играми дельфинов. Казалось, ей просто вздумалось отдохнуть. Немного проплывет и опять стопорит мотор, сидит на палубе и оглядывается по сторонам. Незадолго до захода солнца бросила якорь здесь. Выпила на палубе, перекусила и принялась за работу. Помимо всего прочего, занималась двигателями. Как будто задалась целью привести катер в полный порядок. Немного поплавала в темноте, приняла душ. Ночь стояла тихая и я слышал журчание воды. Потом уселась в кокпите и весь остаток ночи провела здесь. На восходе немного понаблюдала за птицами, их тут много летает рано поутру. Затем спустилась вниз. Прошло полчаса, и я услышал тихий щелчок, как будто переломили палку. Но я-то знал звук выстрела. Я поднялся на борт, увидел ее и отправил сообщение. Вот и все. – Он посмотрел на меня и беспомощно развел руками. – Простите, но не представляю, как я мог этому помешать.
– Тут никто не виноват, – сказал я. Конечно же, немного покривил душой: виноват был не он, а я.
– Никто здесь не появлялся, – добавил Марко. – Если бы ей кто-то угрожал, я бы сразу вмешался.
– Знаю, – кивнул я. – Она застрелилась. И приплыла сюда просто, чтобы попрощаться со всей этой красотой.
Брент посмотрел на меня.
– Ты удовлетворен?
– Удовлетворен. – Слово не слишком подходило к обстоятельствам, тут вряд ли можно было говорить о каком-либо удовлетворении, но я понимал, что он имеет в виду.
– Можешь сообщать в полицию, – произнес Брент, обращаясь к Марко, после чего повернулся ко мне. – Пошли.
Трудно представить, чтобы Д. Эдгар Гувер или человек, занимающий ныне его место, мог придумать нечто подобное. Организовать миссию первоочередной срочности всего лишь для того, чтобы какой-то истребитель мог попрощаться с женщиной, с которой накануне провел ночь. Может, поэтому сотрудники шефа и не разбегаются от него во всевозможные шикарные агентства. Хотя дело, конечно, не только в этом. За Маком оставался небольшой должок. Я совсем недавно помешал его дочери впутать себя, а может быть, и всех нас в достаточно противную историю.
И наконец, нельзя не учитывать того простого обстоятельства, что Мак распоряжается из Вашингтона напрямик, без каких-либо промежуточных местных представителей, контролеров и прочей бюрократии, а потому хорошо знает нас. Он несомненно понимал, что без этого, от мен
