где убитые? Раненые? Допустим, они унесли своих. Но ведь у нас-то ни одного даже не царапнуло!
Нюська уже давно и на все смотрела глазами Василия Ивановича, поэтому и сейчас только кивала согласно. А он продолжал развивать свою мысль:
— Главное же — ни одной ракеты мы в небо не выпустили! Каждую ночь черт знает сколько их сжигаем, а в эту, когда вроде бы враг наступал, ни одной! О чем это говорит?
— Выходит, не хотели, чтобы кто-то увидел тех, которые наступали, — в самую точку ударила Нюська.
— А о чем это свидетельствует? — окончательно восторжествовал Василий Иванович и сразу же заторопился: — Ну, я побегу в свою берлогу: чует мое сердце, что Зигель вот-вот нас увидеть захочет!
Действительно, не успел он до конца дослушать восторженный доклад пана Золотаря о поведении полицаев минувшей ночью, как сообщили, что их обоих требует к себе господин комендант.
Фон Зигель принял их в своем кабинете, где к тому времени уже собрались все офицеры комендатуры. Начал он свою речь с того, что очень выспренно не сказал, а почти прокричал о победах вермахта под Сталинградом, о том, что сейчас ни один пароход уже не пройдет по Волге, если на то не будет разрешения фюрера, что еще буквально несколько дней — и этот огромный город, за который так цепляются советские солдаты, окажется полностью в руках верных сынов Германии. Потом, только переведя дыхание, с не меньшим жаром сообщил и о том, что народ Белоруссии с восторгом воспринял новый порядок и все прочее, предложенное ему. Но!.. Но, как говорится в одной русской пословице, в семье не без урода. Это они, моральные уроды, подлежащие безжалостному уничтожению, и пытаются сеять недовольство и смуту, не останавливаются даже перед убийством как солдат фюрера, так и лучших сынов белорусского народа. Они, эти моральные уроды, настолько обнаглели, что минувшей ночью осмелились напасть на Степанково! Что вышло из этой авантюры — об этом он говорить не будет: все, присутствующие здесь, были участниками недавнего ночного боя, достойно вели себя на всех его этапах.
— Прошу, господа, мою похвалу довести до сведения нижних чинов, к которым у меня тоже нет претензий. — И, помолчав, так закончил свою речь: — Чтобы напрочь исключить возможность повторения чего-то подобного, я обратился к командованию с просьбой расквартировать в нашем районе батальон специального назначения. Сообщаю вам об этом исключительно для того, чтобы появление здесь наших героев не застало вас врасплох.
Сказал это и кивком отпустил всех, кроме Василия Ивановича; жестом приказал ему задержаться.
— Говорят, вы так яростно вели огонь, что ваш автомат обжигал руки? — спросил фон Зигель вроде бы шутливо, но глаза его прожигали холодом.
— Вас, господин гауптман, неправильно информировали, я ни одного выстрела не сделал, — ответил Василий Иванович, как всегда, глядя точно в зрачки фон Зигеля.
— Вы не сделали ни одного выстрела? Почему?
— Боялся в полной темноте в кого-нибудь из своих попасть.
— У вас есть кто-то свой среди партизан?
Еще первая фраза этого разговора открыла Василию Ивановичу главное — за ним кто-то следил. Может быть, пан Золотарь. Однако нельзя забывать и Генку. Скорее всего — именно кто-то из них: больше никого этой ночью рядом не было. Конечно, кое-кто и подбегал на минуту, другую, но эти двое все время торчали рядом. Значит, опровергать обвинение Зигеля — себе вредить. Потому сразу же и честно ответил на его вопрос. Потому и сейчас решил говорить только правду:
— Извиняюсь, господин гауптман, если что не так скажу. Однако врать вам права не имею, — начал Василий Иванович, помолчав немного, и продолжил с видом очень виноватого человека: — Приглядевшись, понял я, что ночью был не партизанский налет, а вами лично задуманная операция. Тонко задуманная, но… Несколько ошибочек допустили ее исполнители, другие не заметили их, а я сцапал, выводы соответствующие сделал. — Он упомянул и о ракетах, ни одна из которых в эту ночь почему-то не врезалась в темноту, и о том, что партизаны не ограничились бы одной стрельбой, одной атакой, они бы — не вышло в лоб, обязательно попытались бы прорваться в другом месте: он, Опанас Шапочник, на собственной шкуре испытал, что для достижения цели большевикам упрямства не занимать.
Высказался и замолчал, пытаясь угадать реакцию Зигеля. Ждал чего угодно, только не того, что было сказано:
— Вы, господин Шапочник, очень полезный слуга… или невероятный пройдоха.
Через несколько дней к Василию Ивановичу и пану Золотарю стали набиваться на прием старосты, полицаи и просто скрытые сволочи, дрожащие за свою шкуру или стремившиеся за предательство хоть что-то урвать у теперешней власти. Все они, будто сговорившись, твердили одно: где-то в ближних лесах стоит лагерем отряд советских парашютистов: командует ими Черный Комиссар, он со своими людьми нахально врывается в деревни и откровенно заявляет: «Не уйду из этого района до тех пор, пока здесь будет жив хоть один фашист или его прислужник!» Почему Черный Комиссар? Так его свои навеличивают. Может, потому, что и штаны и куртка у него из черной кожи. Может, из-за того, что он лицом черен, на цыгана смахивает.
Больше всего тревожило доносчиков то, что кое-кто из местных сразу же отправился на поиски лагеря того отряда. А еще сколько тайно мечтают об этом же?
Однажды, придя домой поздней ночью, Василий Иванович сказал:
— Поверь, чует мое сердце, что вот-вот сработает эта фашистская ловушка!
Зло сказал. И опустился на табуретку, стоявшую в кухне. Даже сапог не снял, ни рук, ни лица не сполоснул. Никогда еще Нюська не видела его таким злым и растерянным. И не стала утешать или взбадривать: считала, что даже самыми правильными словами ему сейчас не поможешь. Она тоже села на табуретку и тоже молчала, давая ему возможность собраться с мыслями, овладеть своими нервами. Потом, когда он стал снимать сапоги, помогла ему. Молча сопроводила и до умывальника, где он плескался долго и с ожесточением.
Лишь поев и выкурив цигарку, он рассказал ей всю правду и о своем разговоре с Зигелем, и о доносах, поступивших за последние дни.
— Понимаешь или нет, какая провокация задумана? Той пальбой в ночь они воинскую славу Черному добыли, а сейчас ему же дают еще возможность и собрать вокруг себя людей, к партизанству готовых. Чтобы потом, в подходящий момент, прихлопнуть их безжалостно!
— Может, мне сходить куда-то надо? — только и спросила Нюська.
В ответ Василий Иванович так глянул на нее, что она сразу поняла: оттого он и зол, что некому сообщить о том, что узнал, что он ищет и не может найти способа помешать фашистам свершить еще одно большое зло.
— Вообще, Нюся, будь осторожна. И в разговорах, и в знакомствах, и с отлучками из дома. Есть сволочи, эти за каждым моим шагом следят. Почему бы им не попытаться и через тебя меня запятнать?
Сказанное Василием Ивановичем для нее новостью почти не было: обостренным чутьем любящей женщины она давно схватила и повышенный интерес к себе со стороны некоторых, и то, что, стоило ей выйти из дома, обязательно где-то поблизости оказывался один из тех, кто служил в полиции или был прочно с ней связан. Даже поняла, что жаловаться на это Василию Ивановичу — только ему волнений добавлять: те подлецы, глазом не моргнув, или отопрутся, или нагло заявят, что ее же оберегали.
А то, что он сегодня впервые ее Нюсей назвал, так окрыляло, было такой наградой за все ее мытарства, что теперь за Василия Ивановича она и вовсе на любые муки пошла бы. Но и об этом даже словом не обмолвилась. Просто она еще какое-то время посидела за столом, потом на несколько минут исчезла из горницы и сказала, вернувшись:
— Ложились бы вы, на вас и так лица нет. Постель расправлена…
Как и предполагал Василий Иванович, настал момент — фон Зигель захлопнул ловушку. Случилось это в последней декаде сентября, в те самые дни, когда сводки фашистского командования были полны восторженных воплей по поводу того, что солдаты вермахта уже почти полностью овладели крепостью на Волге — Сталинградом. Операция, задуманная фон Зигелем, началась с того, что ночью по тревоге были подняты солдаты местного гарнизона и все полицаи. Потом, пересчитав и проверив поименно, им приказали занять места в грузовиках, которые урчали моторами на дороге, и всю ночь везли куда-то, петляя среди болот и лесов.
