ИКОНОПИСЬ
Это какой-то розыгрыш или случайно, вяло подумала она, а он, взяв ее под локоток (жирные ладони Лидия Альбертовна спрятала за спину), повел в отдел древнерусской живописи, где особенный свет и особенная, осенняя тишина. Она так удивилась, что даже и не сопротивлялась, удаляясь в противоположную от собственного зала сторону – все ближе к южному крылу, гравюрному кабинету и кабинету директора Ворошниной Н.М.
Сотрудники музея, близкие в верхам, говорили, что из окна кабинета руководителя галереи благодаря особому расположению здания, стеклянным кубом зависавшего над рекой, и некоторым оптическим секретам, заложенным зодчими, открывался удивительный по красоте и насыщенности вид.
Лидия Альбертовна, никогда не посещавшая приватной территории
Ворошниной Н. М., все время переживала и мучалась: каков же может быть этот пресловутый вид, каким в начальственном окне предстает родной город. Именно об этом она и думала сейчас, гулко и напряженно, увлекаемая Данилой – возмутителем спокойствия или другом сына? Две номинации в голове бедной женщины уложиться не могли, противоречили друг дружке, теснились, медведями в берлоге. Она так и не могла остановиться на одной из них.
И даже кружевные лики святых не смущали ее так, как этот, с позволенья сказать, гносеологический кризис, в просторечии именуемый беспорядком.
Данила тоже, честно говоря, плохо понимал, что делает. Он тащил ее куда-то, боясь остановиться, промедление смерти подобно, а она подчинялась ему, и скользила по начищенному паркету, и опаленные временем доски проносились у нее перед глазами, точно слайды или виды из набирающего скорость трамвая. Вот и стихи вспомнились по случаю.
Мне сорок лет, нет бухты кораблю,
Позвольте, ваш цветок слезами окроплю…
Хотя на самом деле Лидии Альбертовне исполнилось уже больше, она легко соотносила себя с лирическим героем лирического пассажа. Из-за чего и дернулась в зале деревянной скульптуры, среди худых Иисусов и острокрылых ангелов, можно сказать, взбунтовалась.
Ну и застыла как вкопанная.
ОБЪЯСНЕНИЕ
Данила считал себя странным, необычным юношей. Однажды в пионерском лагере на берегу Черного моря один умный вожатый сказал про него:
'Ну, этот-то как раз ничего…' Какая-то местная кокетка подкалывала его, мол, как с такой оравой справляется.
Они шли по Анапе, Данила случился рядом, шалава показывала на него пальцем, де, вот с этими как? 'Ну, этот-то как раз еще ничего, – сказал интеллектуально подкованный вожатый, приезжавший каждое лето из Питера поразвлечься на юга, развеяться на педагогической ниве. За минуту до этого они с Данилой на полном серьезе обсуждали достоинства живописи Моне.
Поиски странности заставляли его купаться одетым в плащ и брюки, откровенничать с посторонними людьми и высказывать неожиданные мысли. Так, например, он точно знал, что у него никогда не случится жены по имени Мила или Люся, странным казалось и имя Лилия, запрет возникал уже на уровне имени, заменяя непосредственное впечатление от человека.
В какой-то книжке по иудаизму, где Данила черпал дополнительные источники остроумия, он вычитал, что произвольное истечение семени порождает демонов. И поэтому старался удовлетворять свои просыпающиеся инстинкты, лежа в ванной, не снимая одежды, чем гордился особенно и несказанно.
Он холил и лелеял свою странность, развивал ее, подобно тому, как иные его сверстники тренировали, наращивали мускулы или активно занимались самоуничтожением.
Данила любил непредсказуемые и нелогичные поступки. Вот и сейчас ему пришло в голову спросить Лидию Альбертовну про выставку Ван Гога, не привезли еще? А 'Едоки картофеля', как обещал областной министр культуры, будут? А смотрительница даже и не поняла вопроса. Перед глазами по-прежнему кружили деревянные скульптуры. Она все так же ощущала себя в каком-то невидимом тоннеле, мимо пробегали ярко освещенные станции метрополитена, входили и выходили люди, лишенные лиц, руки натирали сумки, вертелись обрывки любимых стихов.
Хотелось поскорее добраться до сумрачного и глухого колодца квартиры. Что? Какой Ван Гог?
– Ну который ухо себе отрезал…
Ах, ухо…
– Я пойду? – вдруг спросил Данила, точно его держали.
– Да, конечно, конечно. – Лидия Альбертовна пожала плечами.
Ей так и не удалось выйти из ступора: реальность кружила перед глазами, точно на первом балу Наташи Ростовой; в окна рвались рваные сумерки.
Кроме них двоих, в зале так никого и не было.
– Но я зайду еще к вам, хорошо?
Лидия Альбертовна пожала плечами. А когда очнулась минуту спустя, увидела сторонним взглядом себя, стоящую посредине экспозиционной композиции, улыбнулась образу сына, мелькнувшему вдруг возле окна, подумала: если сейчас сюда зайдет кто-нибудь из обслуживающего персонала, скажем, Людмила Анатольевна, то удивится, почему она работает не в своем зале.
Впрочем, Людмила Федоровна не зайдет, она позавчера снова в военный госпиталь на обследование легла, вспомнилось Лидии Альбертовне.
И на душе сразу же полегчало.
ПОСЛЕВКУСИЕ
Люди, стоящие на остановке после рабочего дня, менее всего хотят изображать из себя что бы то ни было; все устали и желают одного – добраться до дому. Потому именно в этот момент люди наиболее близки к себе и равны своей искренней сути.
В метро спускалась вместе с сослуживицей Мариной. Та трещала, не умолкая ни на минуту, рассказывала про нового бойфренда. За четверть часа Лидия Альбертовна узнала, что он умен, талантлив и не похож на всех предыдущих женихов Марины.
Лидия Альбертовна слушала вполуха. Тем не менее прошлось пропустить две электрички. Первая оказалась переполненной, войти с сумками
(десяток яиц, килограмм слоеного теста, банка морской капусты для салата с кукурузой и крабовыми палочками, морковные котлеты для собаки, мороженая рыба для язвенника мужа и длинный свежий батон) было невозможно. Второй поезд она пропустила из-за экзальтированной
Марины, цепко держащей ее за свободную от авоськи руку.
Коллега делилась самым сокровенным, глаза ее блестели, как у телеведущей, объявляющей о новых победах российской космонавтики.
Мимо текла пестрая чердачинская толпа, изредка выплевывая полузнакомые лица. Убегавшие во мглу тоннеля поезда приятно обдавали холодком.
Наскоро распрощавшись, Лидия Альбертовна плюхнулась на свободное место, прижала сумку к груди и замерла, застыла каменной бабой, закрыла глаза, погрузилась в полную темноту. Даже стихи не беспокоили.
Все чаще и чаще она чувствовала себя в метро бесплотной, лишенной тела и человеческого участия. Словно она – ангел, невидимый и свободный дух, которого не замечают люди, и только отражение в окне
