себя в такой высокодуховной семье. Ей, например, очень хотелось вставить, что она любит поэму
Глеба Шульпякова 'Грановского, 4', но не знала, как к этому факту отнесется просвещенное общество.
– Марина, значит, морская… – похотливо осклабился цитаткой Мурад
Маратович, обращаясь непосредственно к гостье.
– Марина – значит живописное полотно морского содержания… – назидательно продолжила Лидия Альбертовна, подцепляя щипцами острый фрагмент колотого сахара.
Марина испугалась еще больше. Для того чтобы прийти в себя, она так аккуратно встала из-за стола, точно он мог рассыпаться от любого, даже самого легкого прикосновения, и буквально упорхнула в ванную.
ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ
Это неожиданно раскрепостило присутствующих, все начали ерзать на стульях, греметь посудой, обмениваться ничего не значащими репликами. Артем агрессивно мазал маслом кусок батона, а Данила пытался выкарабкаться из глиняного сосуда собственной неловкости.
Узнала или нет, свербело возле темечка, хотя он уже точно знал, да, узнала, тоже отводит глаза.
Тоже пеленает движениями рук маленькую куколку, вострое веретено нутряного дискомфорта.
На столе неожиданно появилась миска с дымящимся, рассыпчатым картофелем. Мурад Маратович плотоядно задвигал ладошками, зашевелился, принялся накладывать в тарелку мягкие вареные шарики неправильной формы.
– Люблю, знаете ли, простую и грубую пищу, – делился задушевным маститый мастер искусств. – Нет ничего прекраснее простой, деревенской картошки. Вот вы, попробуйте, – обратился он к Даниле, вовлекая его в разговор.
– Спасибо, я уже чаю поел, – отнекивался гость, подозревая за предложением хозяина нечто неприличное.
– Нет, ну, правда-правда, попробуйте, хуже не будет, – улыбался
Мурад Маратович. – А если еще с селедочкой и лучком…
– Селедки нет, – грустно проговорила Лидия Альбертовна, будто бы извиняясь за скудность стола. Но мужа ее это ничуть не смущало.
– И ничего страшного. А мы так, с хлебушком и сольцой, – добавил он простонародного говора.
– Дай-ка мне немного, – разрешил Артем, и Лидия Альбертовна положила ему на тарелку картофелину.
– Вот и барышне положи тоже, – приказал муж, – вернется, а у нас – перемена блюд.
– Остынет же, – высказал предположения Данила.
– Ничего страшного. Картошка в любом виде хороша. А особенно я люблю с сырцой, – композитор был неумолим как истинный тиран и домашний деспот.
– Ну, хорошо, хорошо, – от лица молодого поколения не стал спорить
Артем. – Положи-ка мне еще…
Вот и Марина вернулась, стряхивая на ходу воду с рук. Активная, деловая, точно в ванной приняла важное для себя решение.
А тут произошло что-то особенное, поезд ушел, и все уже картошку едят.
Так они и сидели кругом, наклонившись над своими тарелками и молча поглощая горячую картошку.
Выходила едва ли не символическая в безыскусности и красоте картина.
МИРНАЯ ИНИЦИАТИВА
Данила активно переживал свою категорическую невстроенность в мир кухни Артемкиных родителей.
Это ведь не только нравственные мучения, но и ощущения физического порядка, с затеканием конечностей и невозможностью сделать то или иное движение.
Но вскоре ему надоело трепетать, и, пойдя от противного, он дотронулся до руки Лидии Альбертовны. Будто бы случайно, сдержанно и скромно, мало ли что за столом случается, внутренне возликовав от такой дерзновенности, заметался в невидимых миру пузырьках отчаянных слов и солнечном свете, внезапно вспыхнувшем внутри сумрачной толщи.
'Это очень странный мальчик', – сказала про Данилу учительница литературы еще в классе шестом- седьмом, когда по договоренности с ней он пришел на конкурс чтецов, но отказался выступать. Так с тех пор он и запомнил, уяснил про себя, что 'странный'.
Порой мы и не замечаем, как чужие, случайные фразы поселяются в нас, формируя представления о нашем месте в мире, приятные, мягкие зеркала. Кто-то обронил, не задумавшись, а ты подбираешь, хоронишь в самой глубине и много лет спустя, задумавшись, отчего ты такой, а не этакий, вспоминаешь вдруг, что начало процессу было положено случайной репликой случайного человека. Между прочим, практически все репутации складываются из таких же точно случайных кирпичиков, оборачиваясь в финале, сказать страшно, судьбой, планидой, роком.
Проглотив долгую паузу, Марина тоже решила поддержать светскую беседу.
– У меня фамилия, как у второй жены Филипа Гласса Буртык. Только не
Люба, как она, а Марина.
– Как ты? – засмеялся Артем.
– А кто такой Филип Гласс? – вяло спросил композитор.
– Так, забавный чувачок один, – вступился за девушку сын композитора.
– Сыр, пожалуйста, – почувствовала набухающую неловкость Лидия
Альбертовна.
– Ну, ладно, молодежь, вы веселитесь, а мне пора, – страдальческим голосом промолвил композитор, точно жалея, что из-за неотложных дел не может оставаться вместе со всеми.
На самом деле ему очень хотелось курить.
А еще нестерпимо чесался пах, так не станешь ведь шелудиться при посторонних!
СЧАСТЬЕ МАРИНЫ
'Горячие пирожки', – кричала за углом уличная торговка, точно хотела этими пирожками согреться.
Лидия Альбертовна блаженно улыбалась, глядя в густую пустоту голодного до человеков музейного простора. Посетителей не было, картины разыгрывали привычные многовековые мизансцены для нее одной.
Лидия Альбертовна глядела, но не видела их, погруженная в непроявленные миру запахи ванили и табачного дыма, в море внутреннего покоя.
Оно, тусклое внутри, совершенно не пропускающее солнце в толщу воды, недвижимое, спокойное, разливалось каждый день в рабочее время от и до, спасая бедную женщину от вынужденного безделья и скуки. Сила этого покоя такова, что время от времени и за стенами музея, в метро или, к примеру, дома, Лидия Альбертовна ощущала себя лишь мизерной его молекулой, каплей, нет-нет, да и спохватывалась, вытягиваясь наружу, сворачивая 'программу' меланхолической отчужденности.
– Лидия Альбертовна, я вам пирожка принесла, – всколыхнула жизнь
Марина Требенкуль, молоденькая искусствоведша, подрабатывающая в соседнем зале.
