сам он уцелел только потому, что был вызван в Берлин, а сейчас прибыл сюда, чтоб забрать полковника Ростова. Гиммлер по приказу фюрера создал при гестапо Особую комиссию по делу 20 июля, хватают всех подряд и большей частью вскоре отпускают, та же участь ждет и Ростова, ни в чем не замешанного, в совращении несовершеннолетней девушки разве лишь, однако же отбыть эту тяжкую — не столько для Ростова, сколько для него, Копецки, — миссию все-таки придется, итак — в Берлин, побыть гостем столицы, почетным — поскольку лично он, Копецки, поручился за него, и многое в поручительстве — от полковника Больбиндера, друга Ростова, а Больбиндер, с которым Копецки имел честь познакомиться несколько дней назад, высоко, очень высоко отзывался о полковнике Ростове…
«Скандинав» либо мученически погиб, ни слова не сказав, либо, брезгливо выдворенный из полиции на улицу, убрался восвояси, перепрыгнул через проливы и исчез в мокром от дождя Стокгольме. На Бендлерштрассе никаких следов не оставлено, Крюгель уже на пути к русским, обер нем как могила, Рената Уодль еще молчаливее, а чтоб дознаться, кого все-таки искал в Берлине Ростов, — так пусть по столице бегают ищейки из собачника на Принц-Альбрехтштрассе! Да им сейчас не до Ростова, на другие запахи реагируют, причем — выборочно, многим дарованы жизнь и свобода, Гиммлер посвятил их в свои планы заблаговременно. Рейхсфюрер СС попал впросак: надо карать мятежников, но так карать, чтоб меч правосудия не опустился на головы генералов и офицеров, которые, возможно, и содействовали заговорщикам, но даже временное отстранение их от должностей не должно пагубно сказываться на фронтовых делах. Потому и взята была для раздумья четырехдневная пауза.
— Придется за вещами попозже заехать, — огорчился Ростов, отлично зная, что в Брюссель уже не вернется. Прощай, Бельгия! Прощай, Германия!
В Темпельхофе Копецки извиняюще развел руками: к Ростову подошли два щуплых молодчика, предъявили какие-то бумаги и предложили следовать за ними, он задержан пятым отделом Особой комиссии и проведет некоторое время под арестом, хотелось бы домашним, но поскольку дома у полковника нет, то поехать все-таки придется за город.
Поехали. По указателям, по тому, что мелькало и прочитывалось, — везли в Мекленбург; часовой у входа, училище пограничной службы, то есть — все тюрьмы переполнены, всех подозреваемых разместили где придется. Ростова утрясло на «Ю-52», укачало на тряской дороге, он тут же лег спать; комната на двоих, вполне приличная, офицеры, числом не менее сорока, галдели в казино, шум разбудил Ростова, он встал, жадно набросился на еду, потягивал скверное винцо, когда кто-то положил сзади руку на его плечо. Ойген! Ойген фон Бунцлов, вроде бы три дня назад перебравшийся за Пиренеи! Ойген, хохочущий Ойген, не унывающий и полный веры в чудесное избавление от всех козней гестапо. Избавление это не за горами, утром с ним по телефону говорил Шпеер, министр летит к фюреру со списком тех, кто томится в узилище и без кого военная промышленность Германии в полную меру работать не будет. Уже ночью он будет на свободе и постарается вытащить и Гёца, который, конечно, как ему кажется, сидит здесь по недоразумению, истинно по недоразумению; пора бы, дружище, знать, что каждый здесь коротающий время либо убежден в трагической ошибке Особой комиссии, либо ловко скрывает свою причастность к событиям 20 июля.
Ростов полагал, что трагической ошибки гестапо не могло быть, как и доказательств того, что он каким-то боком связан с заговором. Засадила его сюда, сомнений нет, Моника Фрост, как это горько ни звучит; преданная фюреру нацисточка припомнила его словечки о Гитлере и побежала не к блокляйтерше, а к уполномоченному повыше рангом. Ее тут же начали трясти — и посыпалось: позднее возвращение неизвестно откуда в ночь на 21 июля, ефрейтор Крюгель, исчезнувший в ту же ночь, генерал-лейтенант Тюнген, уже арестованный (об этом он услышал здесь, в казино), Гизи около студии, еще много, много тех, с кем он встречался и кого сейчас подозревают обоснованно или нет в заговоре. Она, никто другой не мог! И вспоминался сентябрь 1939 года, разгром Польши, возможные контакты с Красной Армией, немецко-русский разговорник, какая-то странная пословица о волке, смысл которой сводился к тому, что как ни приручай его стать домашней собакой, а хищник все тянется и тянется к лесу. Эх, Моника, Моника, по которой скучал все четыре дня в Брюсселе!
Поэтому полной неожиданностью стало: и он, и Ойген схвачены по доносу той красавицы украинки, рачительной и работящей, что подавала им сыр, сигары и кофе в курительной Хофшнайдерихи. Подслушала, уловила какую-то крамолу в разговоре, который, им казалось, никому не понятен.
— Не беспокойся, — заулыбался Ойген, — выйду отсюда и сразу же отправлю бдительную красотку в лагерь для перевоспитания.
Не обо всем успели переговорить: двумя часами позже он обнял Гёца («До скорого!..»), шутливо помахал рукой остальным в казино и в сопровождении охранника пошел к КПП. С утра Ростов стал высматривать знакомых, хотя и понимал, что мало кто хочет признаваться в связях с кем-либо из попавших в опалу. Разговорился с майором Энгельсом, тот приобрел известность в декабре 1942 года, когда в числе многих, как он сам, лейтенантов рвался попасть в окруженную армию Паулюса, чтоб гибелью своей хотя бы на час-другой отсрочить уничтожение замерзающей группировки. Так его и не пустили в кольцо, вытащили даже силком из «Юнкерса», летящего с грузом в Сталинград. Тогда-то и заприметил его Штауффенберг, стал продвигать; впрочем, и без Клауса лейтенант Энгельс за два года превратился бы в майора, на Восточном фронте нередки были прыжки через должности и звания. (Ростову представился внезапный поворот судьбы, переговоры с русскими — и внезапное окончание их, как только на немецкой стороне стола появится полковник граф Клаус фон Штауффенберг: это для немцев он казался импозантной и вполне респектабельной фигурой, а русские того же Штауффенберга люто возненавидели бы за его роль в создании антибольшевистских формирований; власовцев, говорят, коммунисты расстреливали без допросов и дознаний: говоришь по-русски, носишь немецкую форму — так получай пулю в лоб!)
Майор Энгельс и поведал Ростову то, чего не удосужился узнать штатский человек Ойген фон Бунцлов. Поскольку гестапо не обладало полномочиями вести следствие по делам офицеров вермахта, Гитлер и Гиммлер на новой основе сформировали Имперский суд чести, в нем Рунштедт, Кейтель, Шпрот, Гудериан и еще кто-то — они лишали офицеров званий, чтоб передать разжалованных в Народный трибунал; офицеров таким образом судили не по-офицерски и меры наказания были не офицерскими, вешали и обезглавливали, расстрел уже мыслился недопустимой роскошью. Вся беда, рассуждал Энгельс, в кодексе самой офицерской чести, не позволявшей, к примеру, ему, майору, лгать фельдмаршалу; подсудимых и судей связывала судьба армии, за несколько лет она пережила великолепные победы и ужасающие поражения, они-то и укрепили армию; да, могли сникнуть солдаты, но офицеры и генералы — никогда… И ради духа армии, возмущался Энгельс, выдавать всех причастных и непричастных к заговору?! Говорить же правду опасно, правда попадала в протоколы и становилась достоянием этих мерзких собак из гестапо, вот тогда-то и пройдет по всей Германии шквал арестов.
Офицеров увозили на Имперский суд чести, никто не возвращался, дела копились и множились, людей в казино не убывало, Ростов высматривал того подставного или полубезумного полковника, которому подсказали, кто в заговоре, потому что Гиммлер торопился: да скорей же, скорей тащите бомбу, пока вас всех не заграбастали! Полковника не нашел, расспрашивать о нем не стал: еще одна тайна Ставки! От ран при взрыве умер Шмундт, двинувший Штауффенберга на пост начальника штаба армии резерва, вхожего в Ставку человека, и очередная тайна покрылась землей. Народный трибунал еще не заседал ни разу. Настал день, когда в служебные помещения школы повели Ростова, за столом сидел невзрачный человечек, не умевший хорошо говорить из-за какого-то дефекта речи. Был он, возможно, стажером или просто неумехой, которому ничего нельзя дельного поручить, ибо начал он с эффектного, как ему казалось, хода: выбросил на стол несколько фотографий — Ростов и Штауффенберг, там, в Тунисе, оба в светлой форме Африканского корпуса, но пилотки черные, танкистские, руки друг другу положили на плечи, улыбаются в объектив; красивый все-таки мужчина граф Клаус фон Штауффенберг — или кажется таким рядом с приземистым и простоватым Гёцем? Сфотографировали их, кажется, 3 апреля в ста метрах от штаба 10-й танковой дивизии.
— А вы поройтесь в архивах, — улыбнулся Ростов, — найдутся фотографии, где Штауффенберг рядом с фюрером.
Человечек смутился, сгреб фотографии и удалился, а двумя днями позже в той же служебной комнате Ростову представился майор Штайнер, о себе сказавший несколько загадочно: «Из того абвера, который сейчас не подчинен Принц-Альбрехтштрассе…» Понимать это следовало так: не всю военную разведку и контрразведку подчинили Кальтенбруннеру, надо же кому-то поддерживать связи с зарубежной агентурой. Майора не смущала разница в званиях, он не раз уже встречался с Ростовым в Париже, Белграде и
