– Тихоня-красавица, а?
Капитан вдруг напрягся.
– Любавин, выстрели из этой штучки в небо. Ну!
Боец встал и с усмешкой выстрелил из никелированного револьвера в луну. Раздался громкий хлопок.
– Это не обязательно, Куравлев, – хрипло сказал майор. – Надо вот что…
– А теперь бегом! – закричал капитан, хватая комполка за рукав.
– Там немцы прорвались!
– Да погоди же! – Майор вырвался. – Надо же…
Но тут он наконец понял, что это не кровь грохочет в его голове
– это были раскаты орудийной пальбы, грохот, приближавшийся к городку со стороны магистрального шоссе.
– Товарищ командир полка! – Куравлев взял под козырек. – Части дивизии СС 'Мертвая голова' неожиданно перешли в контрнаступление. Автомобильный марш отменяется. Наши танкисты уже выдвигаются. Нам приказано… – Махнул рукой. – Покушение у нее не получилось. Вот ваша шинель, фуражка, машина за углом, бегом, товарищ майор! Бегом!
Снаряд попал внутрь собора – взрывом качнуло башню, обломки кирпича с шуршанием и свистом фонтаном ударили в кроны деревьев.
Ветка липы, сорванная взрывом, накрыла тело женщины.
На улице, ведущей к госпиталю, горели два подбитых танка -
'тридцатьчетверка' и 'тигр'. Из темноты, со стороны дамбы и моста, вываливалось месиво немецкой пехоты. Из-за собора и по улицам, ведущим к центральной площади, за танками густо шла русская пехота.
– Огнеметы! – закричал Лавренов. – Огнеметы туда, в развалины! -
Выстрелил с колена в приближавшихся эсэсовцев. – Восемь миллионов девятьсот пятьдесят девять тысяч триста сорок! Огонь!
В атаку! За мной! За мной!
– Поздно, братцы, – сказал начальник госпиталя, накрывая тело
Лавренова простыней. – Как он раньше выживал, не знаю. Но сейчас
– все.
– Кончился, значит, род Лавреновых! – крикнул капитан Куравлев, которому медсестра меняла повязку на голове. – Жена с дочкой в
Питере погибли, никого у него не осталось, похоронку писать некому. – Вспомнил вдруг синеглазую женщину в проулке за собором
– зажмурился. – Некому и некуда.
В своем трактате 'Scito te ipsum' Пьер Абеляр писал: 'Любовь чаще всего представляется нам силой невоплощенной, а то и иллюзорной, но поскольку творение Божие без нее неподвижно, она существует как сила, объединяющая плоть и дух в том вечном неостановимом движении, которое мы называем Богом. Она может быть материальной или иллюзорной, но она всегда – реальна'.
Мартин Хайдеггер в 'Бытии и времени' утверждает:
'Времяпроявление не означает 'смены' экстатических состояний.
Будущее не позднее бывшего, а последнее не ранее настоящего'.
По существу, ему вторит Жан Гебзер: 'Настоящее время – это не просто теперь, сегодня, в данный момент. Это не часть времени, а целостное свершение. Кто пытается истоки и настоящее время свести к целому в действии и действительности, тот преодолеет начало и конец'.
Майор Лавренов действительно любил Элоизу Прево. И убил ее, руководствуясь – быть может, впервые в жизни – безупречно чистой логикой любви, которая бывает только любовью навсегда, то есть первой и последней, единственной, без начала и конца, и движимый, может быть, тем темным и сильным, что жило в нем против его воли и было сильнее его, сильнее жизни вообще, – как и живет в человеке неумирающая любовь, которая прежде и больше жизни и не умирает потому, что она-то и есть правда, пусть и иллюзорная, но реальная. Всегда. И не обязательно, чтобы это была наша реальность…
СВИНЦОВАЯ АННА
– Анна Ионовна является Фобосом и Деймосом нашей школы, – с боязливой улыбкой говорил учитель астрономии Марков, когда
Свинцеревой не было поблизости. – Ей бы в мужья Марса помордатее да подрачливее. Но ведь если такая и выйдет замуж, то обязательно за соплю сопливую, тлю подкаблучную… Таков закон природы!
Но в природе пока не встречалось ни сопли сопливой, ни тли подкаблучной, которые поспешили бы предложить руку и сердце угрюмой школьной уборщице Анне Ионовне Свинцеревой, даме мрачной, носившей грубые мужские ботинки, темно-коричневые юбки до пят и черные кофты ручной вязки. Из-под надвинутого на лоб коричневого в клеточку платка она взирала на мир такими бесстрастными глазами, что мир с его людьми и машинами сворачивался до той главы в учебнике зоологии, где рассказывалось о бессмысленных насекомых.
Дети боялись черно-коричневой Анны Онны, которую за глаза звали
Свинцовой Бабой или в лучшем случае Свинцовой Анной. С утра до вечера она подметала и мыла школьные коридоры, классы, туалеты, не пропуская даже крашеные стены, на которых ученики при помощи мела упражнялись в знании русского языка и анатомии женского тела. Стоило ей пройтись со шваброй по коридору, как звучал звонок, и сотни беспокойных созданий с криком вырывались на перемену, бездумно растаптывая только что надраенный до блеска порядок. Сцепив зубы и едва удерживаясь от стона, Анна Ионовна замирала где-нибудь в углу, но на виду, переживая каждый след на полу как оскорбление мирового порядка и совершенно не понимая, почему все эти создания так быстро передвигаются, вместо того чтобы, робко прижимаясь к стенам, тихонечко проследовать по нужде – в буфет или в туалет, – а остальным и вовсе не следовало бы покидать классы беспричинно. Нельзя же признать причиной желание десять минут угорело носиться по школьному двору, чтобы, испачкав обувь и ничего полезного так и не сделав, вернуться за парту. Когда недоумение ее достигало точки кипения, она хватала какого-нибудь особенно шустрого мальчишку за плечо и свинцовым своим голосом говорила: 'Ну что ты носишься, будто жопу потерял!'
В благодарность за десятилетнюю безупречную службу ей в торжественной обстановке вручили почетную грамоту и огромную, размером с годовалую хулиганшу, куклу в ярком нейлоновом платье и с алым бантом в золотых волосах. Анна Ионовна смущенно приняла грамоту и неловко взяла куклу, которая вдруг закрыла стеклянные глаза и внятно выговорила по слогам: 'Ма-ма'. Свинцерева заплакала и ушла домой, смутив директора и учителей.
– А ведь ей всего двадцать шесть, – задумчиво сказал учитель астрономии. – Ни мужа, ни детей, ни радости. Космос!
В безвоздушном пространстве, в котором Анна Ионовна путешествовала молча и с бесстрастным выражением лица, у нее был маленький домишко за кладбищем, где она жила с сумасшедшим братом, которого приходилось кормить с ложечки и который делал под себя. Как только наступали теплые дни, Свинцерева выносила брата в садик, где и оставляла на весь день в деревянной клетке под замком. От дождя и птиц брата спасал кусок толя, приколоченный поверх решетчатого потолка. Дареную куклу она в тот же день заперла вместе с братом. Он тотчас обрадованно обнял подружку и задрал ей нейлоновое платье. Анна Ионовна передернулась, увидев перекошенное разочарованием лицо стареющего мужчины, и поспешила убраться в дом.
В доме не было ни собак, ни кошек, ни даже цветов на подоконниках. По возвращении со службы Свинцерева первым делом бралась за веник и тряпку, чтобы оживить успокоившийся было идеальный порядок, и лишь после этого – ужинала. Хлеб – чтоб не черствел – держала в холодильнике, а чай пила только остывший, неделями заливая одну и ту же заварку: ей было все равно – что свежий, что 'женатый'. Иногда она выбиралась в кино, но всякий раз зажмуривалась, а то и выбегала из зала, если на экране мужчины и женщины вдруг начинали прижиматься друг к дружке губами или, не дай Бог, принимались прилюдно – на глазах у зала на четыреста мест – заниматься тем, чем с таким же бесстыдством занимаются собаки, быки с коровами и кони с кобылами. Других примеров Свинцерева не знала. В общественную баню она не ходила
– мылась дома. Не появлялась и на речных пляжах. И даже летом не снимала своего черно-коричневого облачения.
– Почему ты не выходишь замуж? – допытывалась Буяниха. – В Бога ты не веришь, значит, непорочное зачатие не для тебя. Наказывать тебя Богу не за что, но ведь и награждать – тоже. Кто-нибудь из мужиков да нашелся бы. Даже для тебя.
– Насмотрелась, как отец с матерью жил, – сухо отвечала Анна
Ионовна.
– А она с ним не жила, что ли?
– Она с ним не жила. Как-то он приревновал ее к соседу и посадил в клетку. Голышом. Хорошо, еще лето было. Утром и вечером ссал на нее и приговаривал: 'Пей, если не хочешь мокрой жить'. И меня сажал на клетку сверху и заставлял писать. А мне было года три или четыре…
Брат наконец-то отмучился. Похоронили его за стеной, отделявшей двор Свинцеревых от кладбища. В клетке осталась одна кукла – она лежала на спине в замызганном платьице, с алым бантом в растрепанных золотых волосах и с закрытыми стеклянными глазами.
Убирать ее Анна Ионовна не решалась – а вдруг откроет страшные очи и промычит: 'Ма-ма'?
Больше всего в жизни Анна Ионовна любила натирать паркетный пол в школьном актовом зале. Делала она это поздно вечером, когда в школе никого не было. С огромным куском белого парафина в руках она на четвереньках часа полтора-два ползала по залу, после чего разувалась и, надев на ноги щетки с прибитыми сверху жесткими кожаными тапками, принималась доводить паркет до зеркального блеска. Включив все люстры и бра, она с закрытыми глазами блаженно скользила по залу, который к полуночи уже полыхал, как гладкое озеро при полной луне. Иногда она напевала что-то вполголоса, но ни видеть, ни слышать ее никто не мог: Анна
Ионовна запирала зал изнутри, а взломать черные дубовые двери старинной работы можно было разве что при помощи стенобитного снаряда. Зал находился на третьем этаже, но высокие стрельчатые окна Свинцерева на всякий случай закрывала плотными черными шторами, которые опускались обычно лишь раз в неделю, когда здесь бесплатно показывали кино – с балкончика, нависавшего внутри над входом, из просторной кинобудки, куда можно было проникнуть через отдельную дверь по железной винтовой лестнице.
Надраив пол до блеска и совершенно не ощущая усталости, Анна
Ионовна скидывала тапки-щетки и с певучим 'и-раз-два-трииии!' разбегалась и прыгала, в полете делая шпагат и приземляясь на правую ногу и замирая на несколько мгновений с раскинутыми руками и вытянутой левой ногой, как это делала одна балерина в кино.
