что профессиональный аниматор способен анимировать живого человека! Они сдурели? Ты в это можешь поверить? Это что значит-то вообще — анимировать живого человека?
Читать его мысли? Так, что ли? Ты можешь анимировать живого человека?
— Ни в коей мере.
— И я не могу. А вот они тут черным по белому пишут: можем!
Теоретики-то наши. Ценители. Критики. Черным по белому: можем! То есть не они сами, конечно, могут. Они уж забыли, как колба выглядит.
Это они от нашего имени заявляют. Понимаешь? Так и так, мол, — могут! Ты, я! И уже отрапортовали!
Мне от ее воплей стало совсем муторно. Должно быть, кир выходит, как сказал бы Шурец.
— Погоди… Дело не в этом. Не в тебе дело. И не во мне.
Я достал из стола початую бутылку старого доброго «Кизлярского» и два стакана. Естественно, грязных.
Тут, слава богу, открылась дверь и вошла Инга. И я вдруг почувствовал, что ждал ее возвращения. И даже немного обрадовался.
Но все-таки обратился к ней холодным голосом человека, потерявшего надежду на то, что листики могут прирастать обратно:
— Инга. Пожалуйста, помойте стаканы. Если можно, немедленно.
Она подчинилась.
— Будешь? — спросил я Катерину.
— Пять грамм.
— Вам не предлагаю, — сообщил я лаборантке. — Поскольку спаивание малолетних приводит к их последующему совращению.
— Малолетних? — удивилась она.
— Не будем спорить на эту деликатную тему… Не обессудьте. Где лимон?
Мы выпили.
Честно сказать, я тут же выпил еще.
— Дело вовсе не в тебе, — сказал я потом. — И не во мне. Ни ты, ни я анимировать живых не собираемся. Потому что мы профессионалы и знаем, что это полная чушь. Вздор. Ахинея. Белиберда. Околесица. Что еще? Галиматья.
— Реникса, — ввернула Инга.
— Вот. Еще и реникса, как сообщают нам юные и прекрасные лаборантки, прекрасный продукт, созданный самой природой и данный нам… как там?.. и данный нам в ощущениях, вот. Короче говоря, совершенный бред. Но ведь это знаем только мы — профессионалы. Понимаешь?
— Ну и что?
— А то, что завтра в этой же газете будет написано, что первые успешные результаты уже получены. Аниматор Хурбуртуров Байрам
Алиевич из села Малые Мангалы доказал, что живого человека анимировать можно. Самим фактом анимации живого человека.
— И что это значит? — еще не понимала она.
— Тьфу ты, господи! Обыватель же убежден, что мы читаем мысли покойников! Так почему не прочесть мысли живых?.. Живой человек лег перед Байрамом Алиевичем — и Байрам Алиевич все про него узнал! И возжег от него, от живого, яркое пламя в колбе Крафта!.. А может, и не возжег. Неважно. Главное, что все узнал. И может при случае рассказать кому следует.
— Да что узнал-то?!
— Откуда мне знать, что узнал… Что ему заказали, то и узнал. А тебе об этом, если нужно будет, сообщат компетентные органы. Поняла?
— В башке не укладывается…
Катерина секунду или две тупо смотрела в стол, потом встрепенулась и потащила из пачки сигарету.
«Да наплевать», — подумал я.
Коньяк грел душу, и она, душа то есть, была почти спокойна. Только нервно тряслась какая-то жилка под горлом — мелко так дрожала. И казалось, что она там, бедняга, совсем холодная. И это было гораздо неприятнее, чем то, что пишут в газетах. Жилка ближе. Я давно понял, отчего она дрожит и холодеет. Ей страшно за меня, аниматора.
Страшно, что в следующий раз ничего не выйдет. Раз! — а в колбе
Крафта по-прежнему темно и пусто… И тогда что? — пулю в лоб; а если пулю в лоб, тогда и ей конец… Казалось бы, от судьбы не уйдешь: судьба ведь; нет, трясется. Только Клара умела ее успокаивать. Я даже не понимал, как это происходило. Когда Клара не щелкала своим дурацким фотоаппаратом, она смотрела мне в глаза. У нее был очень прямой и ровный взгляд. Наверное, я ей верил. То есть верил, что она верит в меня. Верит, что ничто не кончится, что я всегда буду властвовать над огнем… Я вспомнил вдруг, как боялся ее потерять. Это было острое ощущение — как будто на самом деле смотришь в спину уходящей и не знаешь, увидишь ли снова. Зато отчетливо осознаешь, что не сможешь без нее жить… Я боялся, что она попадет под машину… под трамвай… Боялся, что ее ударит стеклянная дверь этого проклятого метрополитена — и она своими слабыми руками не сможет от нее отбиться. Боялся, что заболеет и умрет. Вообще было страшно расставаться с ней хоть на полчаса: я знал, что как только она отпускает мой локоть и делает первые два шага, вокруг нее хищно сгущаются острия смертельных опасностей.
Пьяные водители, оборванные провода, сосульки, пожары, срывающиеся тросы лифтов, серийные убийцы, обрушения кровель, утечки газа, какие-то ямы с кипятком — и взрывы, взрывы… Теперь, когда она бросила меня, уехала и у меня нет возможности смотреть в ее спокойные серые глаза, эта проклятая жилка почти беспрестанно дрожит и холодеет. Мучительное, знобящее ощущение. Особенно после двенадцати ярких вспышек. Если ее не остановить, когда окончен последний сеанс, она будет колотиться сутки или двое. А следующий рабочий день ее и вовсе добьет… Тут выбирать не приходится — все средства хороши. Я, бывало, часами носился на велосипеде. Кругами, как бешеная собака. Велосипед почему-то оттягивал. А вот, например, бассейн — нет. Иногда помогал стрелковый полигон. Мы пару раз ездили с Шурцом. У него там какие-то кореша. Несколько очередей из крупнокалиберного по фанерному танку — и почему-то отпускает. Вот поди ж ты. Странно устроен человек… Еще всегда помогал коньяк. И девки. Радостно это или печально, нравственно или нет, но для заглушения дребезга этих чертовых жилок природа не создала ничего лучше, чем пол-литра «R amp;R», употребленного в соответствующей пропорции со свежими девичьими прелестями. Когда окружен студентками, которые так и норовят… гм-м-м. Плевать. Да, плевать, — окончательно решил я. Пусть Катерина лопнет от злости, а я сейчас возьму эту Ингу… ореховоглазая такая Инга… и, похоже, во всех отношениях продвинутая… миленькая такая Инга, в «Альпине» не стыдно показаться… точно, сначала двинем в «Альпину»… там наверняка Семен со своими лабухами… Вот повезло человеку. Аниматор с хобби. Небывальщина. Все равно что корова с крыльями. Отбухает свое — и в «Альпину». И дудит на саксе Брамса. До полного одурения.
Тоже жилку отпускает. По-своему…
— А Тельцов-то что об этом думает? Пойду зайду к нему, что ли, — вздохнула Катерина. — Инга, будьте добры, поднимитесь со мной.
Вчерашние формуляры захватите.
Я неторопливо сжевал последний ломтик лимона, оставивший во рту горечь и оскомину, поставил в пластиковую урну пустую бутылку и опять сел в кресло, размышляя.
Когда дверь снова открылась, я взглянул на часы, а потом протянул:
— Ну вот что, Инга…
И Инга успела повернуть голову и взглянуть на меня — исподлобья, как смотрят женщины, когда уже все знают, а мне следовало произнести следующую фразу, заведомо ей известную; на что она должна была ответить тем, что я тоже знал наперед (всегда ведь все играется на два такта: пам-пам, пам-пам, тыр-тыр- тыр-тыр — до самого конца этой давно заученной гаммы), но тут как на грех зазвонил телефон, и я, секунду на него посмотрев, зачем-то поднял трубку.
